Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Барон Корф после производства в портупей-прапорщики[267] склонен был называть себя инженер-прапорщиком[268]. Семнадцатилетнему офицеру хотелось неограниченной свободы, а он должен был торчать в институте с восьми утра до двух пополудни и от пяти до половины восьмого вечера. Ученье вообще казалось ему нелепостью: какой смысл учиться шесть лет? Форма беднее кадетской. И офицерам корпуса инженеров путей сообщения даже не разрешают носить усы, в то время как усами щеголяет вся пехота.

На домашний бал к Деляновым прибывали гости. Степан вышел из каморки старого дворецкого.

— Сти-и-ва[269]!

Он обернулся на звонкий шепот и над чугунными кружевами лестничных перил увидел Настю в белом платье и голубом газовом шарфе[270]. Она проказливо улыбалась. «Обозналась, что ли?» — подумал Степан.

— Глупый медведь! Тебя зовут Стива. Стива — Степан… — Настя притопнула ножкой в атласной[271] туфельке.

— Стивами баричей зовут, а я — Степан, — сказал он, почувствовав вдруг, что их разделяет не только высота этой лестницы.

— Нет, для меня ты Стива, так и буду звать тебя! А что мне в альбом написали! Не покажу! Еще влюбишься! — Настя, смеясь, спрятала за спину альбомчик в бархатном переплете. — Ладно, тебе покажу свой портрет[272].

«Хорошенькая ли она? Не знаю. Ее трудно рассмотреть, как солнце, — читал Степан в альбоме. — Она миловидная, изящная, грациозная и пикантная. Она — как ландыш. В ней сочетается вся прелесть лесных цветов, что гораздо лучше тепличной изнеженной розы. Она слишком восприимчива, чувствительна, а потому иногда неровна. В манерах ее скрыто что-то трогательное…»

Степану не в диковинку подобные «портреты». Горничные подражали госпожам, и у каждой можно было найти «приметы портрета» — шаловливое личико, миловидность, изящество, пикантность, грациозность: мастаки писали по заказу.

— А ты без альбома? У всех мужчин есть… Смотри, как я умею, — сказала Настя. — Нужно делать реверанс[273] не останавливаясь, очень быстро, вот так. Хорошо? Ты не ревнуй, когда барон на меня глаза пялит: у нас с ним «отношения» — флирт[274]. И не притворяйся, что меня не любишь. В жизни часто бывает, кто любит, тот показывает наоборот. — Хихикнув, Настя вырвала альбом и убежала.

Из гостиной доносилась музыка, на лестницу вышли смеющиеся девицы. За Настей вытянулся долговязый барон с моноклем. Все остановились на площадке.

— Ах, вы меня фаше — рассердили. Вы способны объясняться одной, волочиться за другой. Оставьте! — воскликнула Настя, хлопнув Корфа веером по руке, хотя барон в это время старательно вправлял в глаз монокль[275] и не покушался на ее особу, а смотрел на проплывающую в дверях тучную Делянову.

— Я не знал. Что? Я надеюсь, вы не откажетесь… чудо ездового искусства. Что? Зачем? Га!

Барон то извинялся перед хозяйкой дома, то продолжал говорить сразу со всеми, и его речь чаще всего относилась не к тому собеседнику, на которого он смотрел. Он сулил девицам пароходную[276] прогулку по рельсам.

— Новый пароход не есть водяной пироскаф[277], он идет по суше, — важно объяснял барон. — Это дорога из железа для царской фамилии, она от дворца до дворца, из столицы в Павловск.[278] А вообще-то России железные дороги не нужны. Банкиры доказали невозможность устройства железных дорог в России на основании разности европейского климата и движения коммерции. Га! А если уж строить, то меру постройки в России определит Европа, — важно повторял Корф истины, усвоенные в институте.

«Эх, — подумал Степан, — мне бы годик поучиться, так мы бы без Европы решили, в какой мере дороги строить!»

Поздней ночью, когда гости расходились, барон остановил Степана.

— Послушай-ка, любезный… — начал он и замялся, не зная, как подойти к щекотливому вопросу. Но не придумал ничего и решил, что со слугой можно говорить не таясь: — Но знаешь ли ты, голубчик, где на Урале найти бриллианты?

Степан, едва сохраняя серьезность, разъяснил барчуку, что и на Урале бриллианты найти нелегко, да и вообще алмазы редки, иначе не ценились бы дорого.

— Зачем искать в диких горах, когда деньги валяются на шоссейной дороге: миллионы попадают в карманы офицеров-путейцев, которые ее строят, а что будет, когда начнут проводить железные дороги, — сказал Степан.

Барон насторожился. «Пожалуй, дурачок прав, — подумал он. — Перетерплю скуку в институте, разбогатею, а там и усы разрешат носить».

Иван и Христофор жили в парадной части своего дома при Армянской церкви на Невском.

Сличительную таблицу, составленную Степаном, Иван отложил. Он поспешно взялся за уральские отчеты: таблица таблицей, а прибыль от железа и соли казалась мала, и он подумал: «Ленивы людишки, правление им потакает».

Ивану Екимовичу пятьдесят, и возраст дает себя чувствовать. Он осторожно провел рукой по темени, боясь сбить слишком тонкий слой расчетливо уложенных волос. Плаксиво, от боли в коленях, перекосив темное лицо, он с трудом поднялся с кресел.

Миллионер не спеша прошелся по мягкому ковру. Тишина кабинета располагала к дремоте. Он остановился у дивана, нахмурясь, подавил соблазн прилечь на минутку — за минуткой мог последовать час нездорового сна. Он решительно шагнул к столу: необходимо Поздееву поставить на вид неточность веса соли, отправленной в Нижний на барках. Разгружая, насчитали больше. Ладно что перевесили! На расхищение кинули излишек?

Лазарев отодвинул песочницу, вынул из бронзового стакана хорошо очиненное гусиное перо и откинул крышку чернильницы. Он быстро водил пером, его лицо застыло, лишь глаза щурились.

Разнеся Поздеева, он приказал лучше учить счетчиков и вообще в школе прививать высокое развитие: «…заводские учителя должны воспитывать не механических тупых исполнителей, а людей мыслящих. Хотя при первых опытах встретятся учащимся затруднения, но правила риторики приспособят их привести в порядок свои мысли, а впоследствии времени в них откроются новые понятия…»

«Ну до чего все верно! — про себя воскликнул Степан, переписывая неровные, расползающиеся хозяйские строчки. — Петя постарался воспитать людей мыслящих, и при первых опытах встречались затруднения (я мечтал скорее бунтом вскинуться), и правила риторики помогли привести в порядок свои мысли, и новые понятия о свободе открылись, прозрели мы… Одного ты не мог догадаться, что соль на речном пути малость подмокла, потому вес ее оказался больше…»

Иван вздрогнул, когда неожиданно приоткрылась дверь кабинета. Темная щель не увеличивалась, словно давая возможность приготовиться к приему, потом дверь еще двинулась ровно настолько, чтобы боком протиснулся низенький брат Ивана Христофор, толстый и черный как жук. Бритое лицо его было добродушно, хотя смотрел он исподлобья, так что вперед выставлялись кончики бровей, закрученные и поднятые кверху. Прямые волосы он зачесывал от