Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Против тиранов лютых тверд,

Он будет и в цепях свободен,

В час казни правотою горд,

И вечно в чувствах благороден.

Повсюду честный человек,

Повсюду верный сын отчизны.[250]

Михалев обнял Федьку и сам закончил:

И хоть падет — но будет жив

В сердцах и памяти народной,

И он, и пламенный порыв

Души прекрасной и свободной.[251]

«А ведь от наших дел до смертной казни недалеко, — подумал Федька. — С авторами стихов так бывало».

«Ну если ребята смерти не боятся, значит, сердцем решили, а сердечное чувство любые испытания проходит. Им это все дороже жизни», — ликовал мысленно Петя.

И все, как Петя, чувствовали себя способными изменить жизнь: ведь они всегда будут «верные сыны отчизны, прожившие без укоризны».

Степан прижал к себе Николку, поклонился в ноги матери, просил не гневаться за старое и благословить на будущую жизнь. Мать подняла Степана с полу, поцеловала и перекрестила. У самой слезы лились из глаз, но она утешала себя только тем, что этот отъезд принесет сыну облегчение, иначе Василий ему все равно не даст житья.

Степану хотелось утешить мать. Он даже намекнул ей, что скоро придет время и сгинут все заводские несчастья, не будут приказчики лютовать и народ воспрянет духом. Пусть мать это знает и за людей порадуется: она может, ее сердце большое, любящее.

Отсылка Степана порадовала Василия. «Надо Клопову, видно, „спасибо“ нести, только не деньгами бы, а чем другим, — подумал он, а потом спохватился: — А если Степка выслужится, как Клопов, например, или Наську захороводит, возвысится и породнится с Поздеевым? Вот тогда Степка мне воздаст!»

Василий почесал затылок, но, предчувствуя порку, чесалась и спина. Ему даже подумалось — не оставить ли в покое Груню и не забросить ли всю эту возню с женитьбой Сеньки, о которой и Сенька-то забыл, уже и не заикается, пока сам Василий ему не напомнит. Да если Степан и не породнится с Поздеевым, он, верняком, в столице выслужится до Лазаревского поверенного, так и то отплатит сторицей. И новые думы неотвязно лезли в голову: «За младенческие годы еще простит, а вот за теперешнее ой ли! Родственники-то вон все кругом друг дружку наперед чужих засекают, чтобы начальство не попрекало за послабления своим».

Выехали рано утром. Настя и Софи уселись в карету, взяли к себе тетку-досмотрицу[252] и девку для услуг. Щелкнул бич, и помчались. Степан и сопровождающий дядька[253] тряслись следом за ними в тарантасе.

Настасья не испугалась бы дорожного приключения. Она показала Софи маленький, окованный серебром пистолетик и предложила выпалить для пробы, но, увидев Софи и обомлевшую тетку близкими к обмороку, спрятала пистолетик за обивку кареты и забыла о нем.

То золотистые сосны встречали путешественников толпой, то осины трепетали у дороги, то ароматные пихты высились за обочиной. Редко-редко лес расступался, и открывалась поляна. Потом дорогу теснили песчаные и глинистые откосы, мелькали темные широколапые ели на спусках в пади[254], где косогор был срезан лопатами для меньшей крутизны дороги. Встречались бревенчатые мостики через канавы, ручьи и речки. Иные мосты с провалами в гнилом настиле ямщики объезжали бродом, что вернее. Иногда дорога вилась по склону, над речкой. Открывались дали ложбин и перелесков незаселенных, диких. Очень редко в стороне, за деревьями, показывался дымок, и неизвестно было, приютилась ли там одинокая избенка, или разбойники зажгли костер.

Как выбрались на тракт, так и понеслись с курьерской скоростью: деньги всюду помогали. Позади оставались даже царские фельдъегери[255]. Крестьянские возы жались на обочине, останавливались; возницы без шапок ждали у своих понурых лошаденок с извечной покорностью, приниженные, тощие, словно бы живущие на чужой земле и не смеющие взглянуть на родное небо. Ямщики встречных экипажей, в зависимости от чиновности седоков, или осторожно разъезжались, или обдавали грязью и тарантас, и самую карету. А какой-нибудь гусар или чиновник, увидев румяную Настю, помышлял о знакомстве. Представлялись, называя себя, спрашивали, куда дамы держат путь и в должном ли повиновении слуги. Но все одинаково морщились, увидев кислую физиономию тетки-досмотрухи.

А Степан душой все еще был в покинутом Чёрмозе. Как тепло его провожали друзья и, напутствуя, желали успехов их делу в новом месте.

«Вот нам-то уж в столице не бывать», позавидовал мне Мичурин. А я-то ему: «Побываете, приедете как победители!» Федька, конечно, свое: «Вот пожуируешь[256]! Куда хочешь пойдешь по столице, каждой встречной заглянешь под шляпку». А Петя велел искать общество, с которым возможно бить в одну цель, — ведь не может быть, чтобы никого не было, были же кои в декабре… По его, так удачей будет, если всех разошлют из Чёрмоза: разъедутся и шире разгласят свободолюбивый почин.

После отъезда Степана Петя предложил Алексису подписать бумагу.

— Вот мы и сплелись с царем и знатью в одну веревочку, — сказал он.

— Да какая же общность?

— А вот и общность! Раз мы одним небом накрыты, одним воздухом дышим и наша сила и смирение идет им на пищу — вот и общность… Дернется ниточка в самом низу — это кончилось народное терпение, — и владельцы и царь запляшут, как фигурки из бумаги.

Эти слова Алексису не понравились. Он искал развлечения — ну вот хотя бы спектакль обсудить на сходке, и не хотелось ему лишний раз говорить о мрачных сторонах заводской жизни. Вот бы декламировать стихи или думать, что, вышучивая или уязвив правление эпиграммой, можно облегчить положение заводских работников, самому оставаясь в безопасности. Раньше он знал лишь о просветительских задачах, но теперь, к его неудовольствию, цели кружка получали другое направление. Конечно, жестокость, несправедливость встречались на каждом шагу. Раньше он возмущался не менее Степана и Пети и поневоле думал, что сам не защищен от произвола и придется, в конце концов, испытать еще и более тяжкие издевательства. Случай с Фроловым и на Алексиса произвел большое впечатление. Но и пугало требование горняков дальше с ними участвовать — тут самому бы не попасть в положение Фролова.

— Я, как сын отечества, не того желаю, чтобы древние законы ниспровергать, а новые устанавливать, но чтобы законы при случае смягчаемы были, — отнекивался Алексис.

— Ну это в тебе прямо и дословно Сумароков[257] говорит, которого ты чтишь и, конечно, учил и знаешь, — точно определил Петя. — Вот видишь, теперь мы все пойдем к цели. Давай