Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Холуям что курчонок, что ребятенок.

— В золоченом ящике на колесах им самим не сладко трястись. Теперь заводят отличные легкие и удобные экипажи, на манер английских: черный лак, малость позолоты, цена тысяча. Посчитай, сколько нужно для утехи господ ободрать мужицких спин, когда каждый клок только копейка?.. Ну, однако, надо бежать, поди, очухались господа, — попрощался Петя.

Поздеев гордился училищем: разрешено «приходское», а он какое раздул! Пусть позавидуют соседи. Ко дню своего собственного рождения он приурочил внеочередные экзамены и придумал разные «художества». Повару велел поусердствовать, но запрещал класть в кушанья «яблоки от антиевого[180] хлеба», как раскольники называют картошку.

— Ты бы распорядилась благородно, — сказал он жене, но «сама» ни слова но ответила и заперлась в дальних комнатах.

«Глянут хоша[181] чиновники, как живут управляющие», — мысленно повторял себе Поздеев, задумав удивить праздником на пруду.

Ждали главного экзаменатора, штатного смотрителя училищ[182] из Перми. Поздеев вызвал Алексиса и Петю, чтобы учителя польстили начальству и были под рукой в любой момент.

Смотритель училищ приехал пораньше, но он уже застал гостей из соседних поместий и заводов. Начался завтрак, стол не кончился к ужину, да так и продолжалось с четверга до воскресенья. Пузатые графины красного и зеленого стекла наполнялись настойками, в бутылках подавались наливки и «ренские» вина. Жарено-парено, солено-томлено, заливно-запечено, судаки, и поросята, и дикая коза с чесночком на столе теснились, едва находили себе место.

Петя и Алексис на случай надобности сидели на кухне, среди заляпанной посуды с объедками. Впрочем, не одни объедки выносили, на тарелках попадались изрядные куски, и совсем не тронутую ножку гуся Алексис уплел с удовольствием.

— А чего? — оправдывался он. — Кому не лезет, а мне вот как захотелось, и гусовод к тому же вспомнился.

Он и рад бы увидеть Настю, однако боялся — не вышла бы она в этот момент на кухню: еще спросит, почему он тут угощается, а не на пиршестве.

— Наша судьба — кривое отражение признания учителя, — с горечью сказал он Пете. Ведь он так хотел быть удачливее горняков, хотя бы на поэтической стезе. Он завидовал успеху Чиркова, но и надеялся: «Я-то возьму образованием. Богаче Чиркова буду… ну хоть духовно».

На пруду построили пристань, и в воскресенье к ней подали лодки, украшенные коврами и флагами. На одной лодке поместилась «музыка», на двух — хор из молодых, пригожих и кокетливо повизгивающих «пенсионок» Поздеева. «Сам» с уездной знатью плыл впереди на особой лодке с расписным носом, устланной коврами. На берегу в ямах были заложены бочки-пушки с порохом. Ромашов по приказу Насти в одну яму свалил половину запаса, это был ее главный салют. Настя послала Алексиса подпаливать заряд, но тот струсил, передал фитиль Ромашову и убежал, велев сообщить Насте, что главный позвал к гостям.

Поздеев махнул платком, гребцы налегли на весла, потешная эскадра двинулась по глади пруда. Грянул хор, к нему присоединился оркестр, и все покрыл гром «пушек».

Клубы дыма расстелились над водою. А когда грохнул Настин «салют», вздрогнула старуха Мичурина и не на образа перекрестилась, а на дыру в окне, зиявшую на месте вылетевшего стекла.

— Ты не молись на дыру-то, осени ее крестным знамением[183], чтобы господский дух, как нечистый, к нам не проник, — сказал матери обозленный Мичурин.

Прогулка удалась на славу, снеди хватило, хор рассыпался по лесу, «пенсионки» аукали Поздееву. Некоторых упившихся гостей еще засветло отправили домой на подводах. На первой телеге Петя и Алексис с пикника увезли смотрителя училищ. Вместе с ним «упокоился» и Клопов. Его и смотрителя положили в телегу валетом[184]. Клопов разулся еще у костра и до последней минуты отбрасывал сапоги. Его так и везли босого. Сапоги Петя положил ему под голову: спать мягче.

Телега тряслась, Клопов ворочался, босые ноги у него зябли, и он пытался их отогреть. Самым теплым местом оказалось лицо смотрителя училищ, и Клопов обхватил его щеки ступнями. Смотритель мычал, не приходя в сознание. Алексис пытался вызволить начальство, но Петя запретил вмешиваться в «превратности случая» и лишь посмеивался над борьбой деятелей просвещения.

Не свалившиеся на пикнике возвращались с песнями, при факелах. По Настиному плану их встретили шутихами, ракетами и потешными огнями. Всю ночь раздавался в доме буйный голос Поздеева, и к утру он единственный держался на ногах среди мертвецки пьяных.

Из хвастовства Поздеев назначил внеочередные испытания[185], а спьяна порешил сделать их выпускными. В дополнительных классах по три человека готовились к механике и архитектуре; к горным наукам; пять — к судебным делам и геодезии. Много судейских, но ведь и тяжб много. Всё вокруг земель. Потому и две последние специальности слились.[186]

Даже Поздеев на экзаменах волновался: тут, вроде, его честь подвергается испытаниям. Как приезжие оценят? Оценят, впрочем, хорошо, раз гостят у него неделю. Зря вот он заранее похвастал на пиру под веселую руку: «Ведь это я дело затеял. И какие грамотные образовались. Вот что можно делать из простого, прости господи, чурбака!»

Первыми начали выкликать учеников горных. Вызвали Мичурина. «Оные[187] в шахтах света не видят, во мраке бога забывают, им под землей ближе к чистилищу», — подумал священник Матвеев, поправил наперсный крест[188] и, чтобы закрепить за собой место старого законоучителя и затмить конкурентов, решил показать себя знающим светские науки (не зря заведует школой). Отложив вопросы духовные, он первым спросил:

— Что есть рудоискательская лоза[189]?

Мичурин задержался с ответом. Поздеев вспотел; экзаменаторы переглянулись. Одних удивил вопрос, другие беспокоились за лучшего ученика. Приезжий смотритель мотал пьяной головой. Ему перед этим долго втолковывали, что наступил понедельник, что существует в Чёрмозе училище, что приехал он сюда экзаменовать. Он морщился укоризненно: «Как такого не знать!» Толпящиеся за приоткрытой дверью товарищи нетерпеливо переминались.

Мичурин повернулся к отцу Георгию, подчеркнув этим, что отвечает именно ему, и отчеканил длинную фразу, из которой иерей[190] едва успел уловить бессвязное:

— …Есть токмо устроено оно для соразмерности мнения…

Поздеев, пряча усмешку, взглянул на священника:

— Понятно?

— Как есть, — откликнулся Матвеев. Не переспрашивать же! Да и как спросить, если сам не знаешь предмет.

Поздеев задал вопрос. За управляющим спрашивали другие. Мичурин отвечал бойко. Приметив одобрение Поздеева, смотритель широко улыбался. Ученику он сказал: «Распрекрасны-красны успехи!»

— Молодец, кланяйся нашим, — одобрительно напомнил Поздеев баню.

Едва Мичурин вышел в коридор, Федька хлопнул его по плечу:

— Хлестко! Я сначала испугался, ну, думаю, от памяти отбило! А потом слышу