Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

– Откуда ты взял, что это именно он? – засомневался Симеон.

– Да я ж окрикнул: «Эй, Шишка!» Он и обернулся, а затем, озираясь, словно стянул что-то, бросился с торга. Я – следом, но украдкой, чтобы не спугнуть. Достигнув ворот мученика Романа, выбрались из города… Погода сегодня чудная, в небе жаворонки заливаются…

– О птицах Божьих – потом, говори по сути порученного тебе дела, – перебил Симеон.

– Версты через две паренек свернул в рощицу. Я следом. Смотрю, он залез в шалаш… Подождал, не покажется ли? Нет, видно, залег. Ну а я, как ты и наказывал, припустил сюда.

Симеон зашел за Еремищем, обитавшим по соседству, торопливо собрались, спрятав под одеждой ножи, ношение которых в Константинополе запрещалось всем, кроме городских стражников да гвардейцев императора, и скорым шагом, ведомые помором, пересекли город. Однако когда добрались до ворот мученика Романа, то оказалось, что они уже заперты. Вечер выдался теплым, потому на подворье возвращаться не стали, а расположились в развалинах на одном из пустырей неподалеку от церкви святого Мокия. Небо на западе еще горело багрянцем, предвещая назавтра ветрило, но вскоре начало смеркаться. Ночь падала на город стремительно, будто сокол на перепелку.

Разговорились. Вспомнили Русь… Беседа зашла о всякой нечисти, о которой не то что на ночь глядя, но и при солнце слушать жутко: о лешаках, болотных бесах, волках-оборотнях, ведьмах-ворожеях… Порассказав всякого, заспорили: имеет ли нечистая сила власть над набожной и благочестивой душой. Мнения разделились, каждый приводил свои доводы.

– Говорят, братии Живоначальной Троицы в прежние годы больно гады досаждали, кого пугали, а кого в пяту жалили. Пожаловались игумену. Взял он посох, обошел обитель и провел черту, читая Христову молитву. С тех пор с одной стороны тропы змеюки, как и прежде, злобствуют, а с другой – ни одной нет, – поведал, крестясь, Еремище.

– А я вот другой случай припоминаю, – начал Симеон. – Подле села Ручьи, что у Старой Русы, волки сильно баловали: скот резали и людьми не брезговали, особо зимой, когда в лесу голодуха, недаром их собаками лешего прозвали. Вот и наказал сход приходскому попу избавить село от напасти. Деваться некуда, взял он икону Николы Чудотворца, отслужил молебен и отправился в бор. Более его не видели – выходит, не договорился с серыми…

Помор в свою очередь рассказал о жизни на Студеном море:

– Эх, други мои, где я только не скитался! У нас на севере особая жизнь, рассол морской с малолетства хлебаем. Для нас океан поилец и кормилец, ибо земля наша не хлебородна, зерно не родит, приходится его покупать. По весне уходим на промысел за моржом, тюленем, белым медведем, песцом, а возвращаемся осенью. Раз заплыли дальше обычного, а там столько зверя морского! Такой задор нас одолел, что не успели вернуться: задул ветер полунощник[45], пригнал лед раньше срока и дождь переменился на снег. Впрочем, морскую беду терпеть нам не в диво, ибо погода на море-океане непостижима для человеческого разуменья, хотя кое-кто и пытался предугадать ее по цвету воды или по движению облаков. Высадились мы на Вайгацкий берег, нашли избушку за горой и зазимовали. Нелегко пришлось, особенно как перестало всходить солнышко, а звезды зажглись, словно паникадила, и на небе заиграли пречудные сполохи. Тут главное в уныние не впасть, а для этого надо любой работой себя занять… Долга зимушка, ох долга, думали, конца ей нет, но настал Сретнев день[46], солнышко полный свой лик показало! Уж как радовались, целовались, обнимались, по снегу катались, в землю ему кланялись: «Здравствуй, ярило пресветлое!» Домой вернулся на следующую осень, когда уже гуси и гагары летели, а в избе моей пусто. Оказалось, моровое поветрие прошло, моих всех скосило. Три дня волосы на себе рвал да ревел, будто медведь. Потом получил свою долю за набитого зверя, утер слезы и подался в Царьград… С тех пор здесь и обретаюсь.

«Воистину, пока не узнаешь человека, не поймешь, как он дошел до своей нынешней жизни», – думал Еремей, глядя на морщинистое лицо помора.

Утром отворили ворота, и все трое направились к обиталищу Шишки. Однако там, где стоял шалаш, ныне чернело еще теплое пепелище.

– Может, он заметил тебя? – покосившись на бывшего ладейного мастера, спросил Симеон с сомнением.

– Ах ты, Господи, воля твоя! Какие ж вы неверующие! Да разве он при этом привел бы меня к своему логову…

Возразить на это было нечего, но все же, видно, неспроста, услышав свое имя, служка перепугался…

17

Несмотря на неспокойную юность, пришедшуюся на гражданские смуты, и мать-психопатку Анну Савойскую, Иоанн V Палеолог ничуть не посерьезнел и по своему легкомыслию не годился в правители даже захудалой провинции в тихую мирную эпоху, а теперь, когда империю теснили турки, его царствование лишь усугубляло народные бедствия.

Жизнь любого государя со стороны кажется легкой и счастливой, но это совсем не так. На долю Иоанна V выпало множество испытаний. Доверившись болгарскому царю Ивану Шишману, он провел у него в плену около года. Чтобы спасти империю от турок, он принял католичество, но уния[47], заключенная без согласия церкви, умерла сразу же после рождения. По возвращении на родину Палеолог отрекся от нее, и все сделали вид, будто ничего не произошло. При возвращении из Рима Иоанна V задержали в Венеции за долги и грозили ему долговой тюрьмой. Старший сын Андроник, исполнявший в Константинополе обязанности регента, отнесся к этому с полнейшим равнодушием, и только вмешательство среднего сына Мануила и инока Иоасафа (тестя и бывшего императора Иоанна Кантакузина) позволило василевсу[48] вернуться. Впрочем, коварной судьбе этого показалось мало. Андроник, составив заговор, сверг отца и держал его в заточении более двух лет.

После таких передряг следовало бы посерьезнеть, но куда там… Не обладая ни волей, ни силой духа, Иоанн рассеянно и меланхолично взирал на непрерывно возраставшее могущество османов. Данником их он еще не стал, но все шло к этому. Положение империи год от года становилось все более унизительным и опасным.

В начале лета безвременно умерла Афинаида, пассия любвеобильного василевса, которую угостила отравленным персиком другая его любовница.

Теперь место безвременно почившей в сердце и постели императора предстояло занять другой, а противиться его желаниям при дворе считалось глупым и неприличным. Однако на некоторое время на Иоанна накатило унынье, он вспомнил о церкви и даровал православному миру вселенского святителя.

В