Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

– И ты не хворай, раб Божий, – ласково ответил архимандрит, щурясь подслеповатыми глазами. – Нужда какая привела ко мне, али ненароком забрел?

– Нужда, отче, она, проклятущая. Да не моя, а государя нашего благоверного, князя Дмитрия Ивановича.

Услышав такое, Мартиниан изменился в лице, поставил кувшин наземь и вытер руки о край рясы.

– Готов служить ему в силу своего скудоумия. Прежде мог и иным способом, да ныне немощь одолевает, – со скорбью в голосе ответил он.

Посетитель кивнул и придвинулся к Мартиниану:

– Мне поручено учинить розыск о смерти Михаила, нареченного митрополитом. Так повелел великий князь, и пусть всяк повинуется его воле, а посему хочу услышать, не хворал ли покойный перед кончиной.

Архимандрит ответил не сразу, а после некоторого молчания:

– Помнится, Митяй говорил, что грудь ему теснит и дыханье спирает, да я посчитал сие блажью. Таких здоровяков, как он, еще поискать надо, но вот как все обернулось…

«Странно, ни от кого такого не слыхивал. А может, и правда своей смертью почил…» – подумал гость и перевел разговор на другое:

– Хочу разыскать Шишку, служку покойного. Не подскажешь, где он обретается?

– Не обессудь, но с тех пор как мы сошли на берег, я не видел его, – покачал головой Мартиниан.

– А не знаешь, как этот Шишка объявился у покойного?

– Подобрал его Митяй где-то…

– Ну а как он выглядит хотя бы?

Сдвинув клобук на самые глаза, архимандрит почесал затылок и пошевелил белесыми губами, словно рыба, выброшенная на берег:

– Ничего примечательного. Однако я к нему не приглядывался…

Еремище не преминул отметить про себя, что о бельме Шишки архимандрит умолчал, и спросил:

– Князь подозревает, что его духовнику помогли перебраться в мир иной. Как полагаешь, нет ли тут злого умысла?

Мартиниан поежился и осенил себя крестным знаменем:

– Знать не знаю, ведать не ведаю. Да и кто такой грех на душу возьмет?! Впрочем, смерти никому не миновать… Человек не в силах тягаться с судьбой, хотя некоторые пытаются ее обмануть, но тщетно.

– Ну а кого вместо Михаила ставить удумали? – как о само собой разумеющемся спросил Еремище, любуясь красавцем петухом, как раз в это время взмахнувшим крыльями.

Несмотря на то что давал клятву не раскрывать сего, Мартиниан почувствовал, что княжескому соглядатаю все известно, и не стал запираться.

– Архимандрита Пимена.

– Получается, что именно он выиграл от смерти Михаила, – подытожил чернец.

На это Мартиниан только головой покачал:

– Вроде так, но ведь никто наперед не ведал, что Юрий Васильевич отважится ставить другого…

– Расскажи теперь, отче, как ты познакомился с покойным. Ведь вы оба коломенские…

– Почти родственники. Дворы наши по соседству стояли. Мой батюшка даже крестил его. Не знаю уж, как все прошло – не присутствовал по малолетству, – но полагаю, что при таком крестном следовало пополоскать младенца в купели подольше… Помню только, что после крестильного стола батюшка злой, как черт, заявился, ну и пьяный, вестимо, выдрал меня так, что моя задница долго помнила о приобщении Митяя к лону святой апостольской церкви… Крикливым был младенцем, голосистым, а отроком шустрым и непоседливым, носился по Коломне, словно козленок, сорвавшийся с привязи. Не зря его матка жаловалась, что пока спит, так просто ангел Господень, а как пробудится, так чистый бесенок…

Еремей кивнул и продолжил расспросы.

– Не приключилось ли чего примечательного или странного с посольством по пути сюда?

– Как будто нет. Миновав рязанскую землю, направились прямо на полуденное светило через половецкие и татарские пределы. По прихоти судьбы по пути наткнулись на ставку Мамая и его хана Тюляка, которая находилась тогда на Великом Черном лугу[54]. Приняли нас радушно и предложили Дмитрию Ивановичу забыть все, что приключилось за время ордынской «замятни», то есть сожжение татарами Нижнего с Рязанью, а также битвы на Пьяне и Воже… При этом соглашались на прежнюю малую дань, но хотели, чтобы хана поминали при придворных богослужениях прежде великого князя[55], за то обещали мир и освобождение церкви от податей, как то повелось с Узбека и Джанибека. Михаил согласился, получил ярлык такой же, какой имел покойный Алексий, и послал о том гонца в Москву…

– Это князь наказал вам посетить Мамая, или сами сподобились? – полюбопытствовал Еремище.

– Боярин Юрий Васильевич – человек, конечно, матерый, но все ж сомневаюсь, что сам такое учудил. Думаю, мир с Ордой потребовался Дмитрию Ивановичу ввиду его размирья с Литвой…

– А что можешь сказать о попутчиках, напросившихся к вам в Кафе? – спросил княжеский соглядатай.

«Он и об этих проведал!» – с уважением отметил про себя архимандрит и, не задумываясь, ответил:

– Не понравились мне оба: ни богомолец с Волыни, ни купец-гречанин. Как только мы причалили, их и след простыл.

– Занятно. Спасибо, отче, позволь теперь откланяться. Может, как-нибудь еще загляну к тебе, – молвил чернец и, не удержавшись, пнул петуха носком сапога.

Тот кинулся на обидчика, но Еремище увернулся и с видом победителя, провожаемый изумленным взглядом Мартиниана, покинул обитель.

21

Удаль в ту эпоху проявлялась не только на ратном поприще, но и на пирах, которые испокон веков сопровождали церковные праздники, сборы на войну, семейные торжества, встречи и расставания. В тот день коломенский наместник Николай Васильевич Вельяминов, брат казненного в Москве Ивана Васильевича и муж старшей сестры московской княгини, принимал у себя дорогих гостей. За столом, покрытым расшитой цветами скатертью, восседали великий князь Дмитрий Иванович, его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховской и еще с десяток именитых бояр. Одни блюда сменялись другими. Услаждавших гостей певчих подменяли плясуны с гуслярами, а тех в свою очередь – скоморохи с медведями.

Коломну когда-то отняли у Рязани, и ею неизменно наделяли старшего сына – наследника московского государя, ибо крепость имела важное стратегическое значение. У великого князя с этим городом были связаны самые счастливые воспоминания – здесь в деревянной церкви Воскресения, стоящей на Соборной площади, четырнадцать лет назад пятнадцатилетний раб Божий Дмитрий венчался[56] с двенадцатилетней дочерью нижегородского князя Евдокией.

Скоморохи с медведями уже притомились, когда в сенях послышался шум и княжеский рында[57] доложил, что прибыл человек от Захария Тютчева. Великий князь велел впустить. Весь в пыли, с диким воспаленным взглядом, гонец ввалился в горницу, скинул шапку и вытащил из-за пазухи измятый, влажный от пота свиток.

– Государю в собственные руки.

Сведения от Тютчева пришли почти одновременно с грамотой от рязанского князя Олега Ивановича, который сообщал: «Безбожный Мамай со всем своим воинством идет на меня и тебя, а с ним Ягайло.