Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

скамье, привалившись спиной к стене, ощущая свежесть и легкость, и слушал сверчков, гусляров домашнего уюта. Покой и умиротворение нарушил боярин Бренок, новый любимец. Вбежал и с порога задорно и радостно выкрикнул:

– Есть, государь! Взяли ордынца!

Оказалось, что второй отряд разведчиков за Окой встретил первый, возвращавшийся с языком.

Князь накинул на плечи долгополый кафтан и, не побрезговав, спустился в застенок. Несчастного уже вздернули на дыбу. Не церемонились – вопрос стоял о великом княжестве, а за него ничего и никого не жаль. Когда связанные над головой руки с хрустом вывернулись в лопатках, пленник побледнел и заголосил дурным голосом. Опустили на земляной пол, и он открыл, что ордынцы договорились с литовцами сойтись на Семенов день[59] у Оки… Мамай пока не спешит, ждет, когда на Руси уберут поля, тогда ему достанется весь урожай. В степи идет молва, будто он еще по весне разослал по своим улусам гонцов с наказом: не пахать земли и не сеять. Скоро, мол, все вволю наедятся русским хлебом… Беда, беда идет на Русь!

Загоняя коней, понеслись гонцы от великого князя с зовом спешить к Москве, а кто не будет успевать туда, пусть идет прямо к Коломне, месту общего сбора.

22

Кейстут Литовский скрытно подошел к орденскому замку Байербург, надеясь захватить его врасплох. Воины через лес несли с собой штурмовые лестницы. В трех верстах от Байербурга на большой поляне, не разжигая огня, дождались ночи. Где-то во тьме гулко ухал то ли леший, то ли филин. В полночь Кейстут вывел людей из леса и увидел, что стены замка освещены факелами и на них толпятся воины в доспехах.

Ночной штурм провалился: ни пушек, ни стенобитных машин литовцы с собой не взяли. Тогда Кейстут затребовал помощь у Ягайло, но тот, сославшись на предстоящий поход на Москву, прислал лишь своего младшего брата Корибута с немногочисленным отрядом, а вскоре стало известно, что орденское войско выступило на помощь осажденным и находится в двух переходах. Ночью, воспользовавшись темнотой, литовцы так же тихо, как и явились, растворились в лесу.

Когда рассвело, осажденные увидели, что никого нет, и возликовали. Отслужив благодарственный молебен, вынесли в замковый двор столы и выкатили из подвалов бочонки с элем. Не чинясь, рыцари и кнехты Байербурга уселись рядом и запировали на радостях…

Отсутствие действенной помощи Ягайло вызвало раздражение Кейстута. Об этом проведали в Мариенбурге и воспользовались случаем. В столицу Ордена затребовали командора Остерродского замка Куно фон Либштейна. Не ведая, зачем вызывают, если не с трепетом, то во всяком случае с беспокойством, он отправился в столицу. Грешки, само собой, за ним водились, и главный из них – утаивал часть военной добычи от центральных властей. Впрочем, так поступали почти все командоры в прирубежье не стяжания ради, а дабы оплачивать услуги осведомителей по другую сторону границы. Без этого – пропадешь. Имелись у фон Либштейна и другие прегрешения, связанные с женским полом, хотя знал, что уши великого магистра слышат все, что говорится братьями-рыцарями, а его слезящиеся от старости глаза видят всё, что творится во владениях ордена Пресвятой Девы Марии. Враги никогда не ждали снисхождения от фон Книпроде, а нарушители устава Ордена и подавно. Язычника после крещения прощали, ибо он начинал новую жизнь во Христе, а нарушителей монашеских обетов приравнивали к отступникам, вторично впавшим в ересь. В светских государствах инквизиция передавала таких властям для сожжения, но Орден, дабы не уронить своего престижа, не позволял себе такого. Согласно его статусам смертью карались только малодушие перед лицом врага, переход в лагерь неверных и содомия. Остальных отступников тайно умерщвляли и хоронили со всеми причитающимися рыцарям-монахам почестями.

Тихим шагом, в сопровождении двух оруженосцев и трех слуг командор миновал мост через Ногат и остановился у закрытых на ночь ворот Нижнего замка. Рядом с башней на свежем ветру на виселице покачивались четверо, с выпавшими изо рта языками; они висели уже не первый день, и от них шел тошнотворный запах. Из крепости доносился мерный звон колокола, созывая братьев на церковную службу, – молились здесь и днем, и ночью. Религиозный фанатизм, предрассудки, амбиции и долг сплелись в Ордене в запутанный клубок противоречий, который невозможно было распутать. Никто из давших клятву перед Богом и Девой Марией не был святым, но не был и воплощением дьявола.

Стремительно и неудержимо на землю опускалась мгла. Не зная, что его ждет, фон Либштейн скороговоркой прочел «Pater noster, qui es in coelis…[60]» и трижды протрубил в рог. Из бойницы высунулся недовольный стражник и крикнул:

– Wer da?[61] – но увидев, что у всадника в белом плаще с черным крестом на шлеме перо командора, скрылся, и железная решетка – герса – поползла вверх.

Каждый раз, посещая Мариенбург, фон Либштейн испытывал трепет – крест, меч и золото заключили здесь неписаный, нерасторжимый союз.

Причина, по которой вызвали командора, оказалась совсем иного рода, чем он предполагал. В капитуле вспомнили, что он приходится кумом Кейстуту, так как крестил его дочь Дануту, когда та выходила замуж за Януша Мазовецкого, и решили воспользоваться этим.

Фон Либштейн удостоился аудиенции у самого гроссмейстера, который говорил по-военному коротко и напоследок спросил:

– Все понял, брат Куно?

Тот утвердительно кивнул.

– Тогда с Богом во имя Пресвятой Девы Марии и во славу Ордена!

Гордый оказанным ему доверием командор покинул Мариенбург и, напевая старую швабскую песенку «Милый Ганс, милый Ганс, как тебе повезло…», отправился в Троки. Он не видел ничего плохого ни в коварстве, ни в обмане, если они шли во благо Ордена, который представлялся ему идеальным сообществом христиан, хотя и видел его отдельные недостатки. Впрочем, в данном случае командору не требовалось кривить душой, а надлежало открыть правду, и более ничего.

В Троках князь-язычник Кейстут гостеприимно принял крестоносца. Пировали допоздна. Выбрав подходящий момент, фон Либштейн ненароком и, разумеется, из дружеских соображений обмолвился о тайном перемирии Ягайло с Орденом.

– Ты что, белены объелся? Не может того быть! – в гневе воскликнул старый Кейстут, чуть не поперхнувшись, и так ударил кулаком по столу, что на нем подпрыгнула посуда. Хотя с некоторых пор он и сам подозревал неладное.

– Еще как может, куманек… Я сюда прямо из Мариенбурга, где и услышал обо всем.

– Все равно не верю! – уперся Кейстут.

Тут глаза гостя и хозяина встретились, и фон Либштейн вздохнул с напускным сожалением:

– Зря, клянусь в том Пресвятой Девой Марией и спасением своей души, но если сомневаешься, то убедись в том сам.