Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

– Господи, всемогущий и всесильный, крепкий в бранях, воистину Ты Царь Славы, сотворивший небо и землю, помилуй нас ради молитв Пречистой Твоей Матери, не оставь нас, унывающих. Ты Бог наш, а мы люди твои; помилуй нас, посрами врагов наших и оружие их притупи. Силен еси, Господи, и кто воспротивится Тебе? О много именитая Госпожа Царица небесных чинов, присно всей вселенной и всей жизни человеческой кормительница! Воздвигни руки Твои пречистые, ими же носила еси Бога Воплощенного, не презри христиан, избавь нас и помилуй!

После службы при большом стечением народа митрополичий местоблюститель епископ Герасим благословил воинов иконою Пречистой Богородицы[63] и окропил их святой водой.

Рать шла вдоль Оки. Такой маршрут обеспечивал выпас лошадей, что было немаловажно, ибо зерновой фураж берегли для боя, а конница – основная ударная сила – всецело зависела от выносливости коней.

На Семенов день у устья Лопастни, месте предполагаемого соединения войск противника, в шестидесяти верстах от Коломны, на плотах и лодках переправились через Оку, тем самым перерезая Муравский шлях, которым ордынцы обыкновенно хаживали на Москву. Когда войско «переволоклось» через реку и вышло на край Дикой степи, литовская армия под предводительством Ягайло подходила к Одоеву.

26

Во избежание недоразумений Ирина не хотела, чтобы Симеон столкнулся у нее с Кочевиным-Олешеньским, потому назначала каждому время для посещений. Меж тем день проходил за днем, а молодой человек не предпринимал попыток добиться ее любви. Сперва это вполне ее устраивало, но потом она начала недоумевать: «Если он не хочет меня, то зачем таскается сюда?» Ответа на этот вопрос она не находила и приписала сию странность застенчивости и неопытности Симеона в амурных делах. «Это, конечно, не грех, а лишь недостаток воспитания, хотя иногда довольно досадный», – думала Ирина.

В конце концов настала пора действовать, и молодой человек, явившись к дому бывшей танцовщицы до назначенного ему срока, дождался, когда Юрий Васильевич покинет Ирину, и принялся ломиться в дверь, словно безумный. Когда его впустили, он разыграл сцену ревности: рыдал, кусал себе губы, воздевал и заламывал руки, обещая утопиться в Босфоре у мыса Акрополис, против Девичьей башни[64], в излюбленном месте самоубийц…

Симеон вряд ли так натурально сыграл бы роль ревнивца, если бы однажды не забрел на театральное представление о любовной страсти и ревности. Такие действа устраивались в Константинополе после каждого поста. В последнее столетие греки все больше и больше приобщались к латинским забавам: игре в поло, мистериям на библейские сюжеты и состязанию на копьях, но рядом с этим оставались старые добрые развлечения, в том числе театр, на котором ставили древние трагедии.

Исчерпав свое красноречие, Симеон неожиданно заявил, что опознал в человеке, покинувшем дом Ирины, своего недруга, на совести которого жизнь его учителя и наставника архимандрита Михаила.

– Кто это? – сбитая с толку таким поворотом разговора и переставшая что-либо понимать, изумилась женщина.

– Благочестивейший из людей, мой духовный наставник. Мысль о его кончине не дает мне покоя! Во что бы то ни стало я должен проведать, как все произошло, дабы поминать Михаила в молитвах то ли как убиенного, то ли как безвременно почившего…

От таких сумбурных, невразумительных речей у Ирины голова пошла кругом. «При чем тут благочестивейший из людей, и какое я имею к нему отношение? Уж не лишился ли он рассудка, и не моя ли сдержанность всему виной?» – в растерянности думала она, ибо успела прикипеть своим трепетным любвеобильным сердцем к статному, словоохотливому славянину и не желала терять его. Симеон, конечно, не император и не деспот, о любви которых мечталось, зато так мил. Давно ли, кажется, знакомы, а уже готова ради него на многое…

Сделав вид, что успокаивается, Симеон потребовал от Ирины выведать у посетителя подробности смерти Михаила. Странная просьба, даже слишком, но она не утруждала себя разгадкой головоломок. Да разве разберешь этих русских, сумасшедшие…

Когда в следующий раз Юрий Васильевич явился к своей подружке, та встретила его холодно, с печалью во взоре, непричесанной, чего прежде не случалось. Впрочем, это придавало ей нечто нежное, беззащитное, домашнее, что только усиливало ее обаяние. Что-что, а притворяться она умела…

– Чем ты опечалена, радость моя? – заметив, что молодая женщина не в духе, встревожился Кочевин-Олешеньский.

– Я изнываю от скуки, а ты даже не позаботишься развлечь меня. Случайно узнаю от своей тетки, что ты плыл сюда ставить русского митрополита, да по пути его лишили жизни, а ты ничего мне о том не рассказал, хотя знаешь, как я любопытна, – надув губки, упрекнула она гостя.

– Какая же ты дура, моя милая! Во всяком случае, я к его смерти не причастен, – озадаченный таким поворотом разговора, ответил боярин и поинтересовался, откуда тетка Ирины, о которой та прежде никогда не упоминала, проведала о том?

– От патриаршего келейника Исидора, друга ее беспутной юности. Они вспоминают прежние годы, и он развлекает ее всякой всячиной, в отличие от тебя…

– Окстись, тут и вспоминать-то нечего… – принялся оправдываться боярин.

Однако Ирина умела заставить мужчин делать то, что ей заблагорассудится, и так ловко, что со стороны это напоминало штучки фокусников, проходящих то сквозь огонь, то через воду, ставящих зрителей в тупик, вынуждая их верить в то, чему верить нельзя. Впрочем, Юрий Васильевич привык к капризам своей подруги и, махнув рукой (а, была не была!), начал рассказывать:

– Когда мы нанимали корабль, латиняне не позволили нам взять с собой провизию, опасаясь заразы, и все плавание кормили нас сами, за что драли втридорога. А какая у них еда, известно: вяленая рыба, сухари, сыр козий, старая солонина да похлебка, которую варят то из чечевицы с луком, то из фасоли с чесноком. Такие яства не для всякого брюха, к тому же под конец плавания вода совсем протухла…

– Меня не интересует, чем вас кормили… – перебила Ирина и топнула ножкой.

– Это я к тому говорю, чтоб ты поняла, от чего мне занедужилось в тот день, – пояснил боярин. – Тогда мы на «Апостоле Луке» находились уже близи Царьграда, оттрапезничили и почивали. Мне, однако, не спалось, ворочался с боку на бок, а потом отправился на палубу. По пути слышу – скрипнула дверь, и из каюты нареченного митрополита выскользнул его боярин Федор Шолохов. На свежем воздухе мне полегчало, спускаюсь к себе… Вижу, к Михаилу, словно крыса в нору, юркнул его земляк Мартиниан. Только смежил веки, как примчался мальчишка-служка, глаза на лбу, орет: «Преставился! Мой господин