Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

19

Киприан возвращался в Киев через Болгарию. Морем было бы, конечно, быстрее, удобней и безопасней, поскольку летом штормило редко, но уж больно хотелось посетить родину, вдохнуть до боли знакомые запахи, услышать говор земляков, вспомнить ту пору, когда начал постигать мир. Иной раз ему даже снилось, что бежит со сверстниками вдоль реки и встречные кажутся такими высокими, из-за того что сам еще ребенок, а потом бросается в струящуюся воду потока, и он несет его куда-то…

В ту пору балканские государства переживали не лучший период своей истории. Турки все более и более теснили, отбирая село за селом, город за городом, и управы на них не было. Кроме того, покойный болгарский государь Иван-Александр перед смертью поделил страну между сыновьями на Тырновское и Виденское царства, что не способствовало усилению Болгарии. Пятнадцать лет назад тырновский правитель Иван Шишман признал себя данником султана и отдал ему в гарем свою сестру. Не лучше дела шли и в соседней Сербии. Государства южных славян стояли на пороге катастрофы.

Миновав османские владения, Киприан добрался до Велико Тырново, которое лежало на двух холмах – Царевиц и Трапезица, разделенных рекой Янтрой. Проезжая по улицам, он узнавал почти каждый дом, здесь мало что изменилось за прошедшие годы: все те же мощеные мостовые и нависающие над головой верхние этажи кривеньких, словно игрушечных домиков.

Остановился Киевский митрополит в Царевице, где находилась резиденция царя Ивана Шишмана и болгарского патриарха Ефтимия (Евфимия) Тырновского. Постоялый двор оказался грязен, вонюч и полон народа, потому весь вечер пробродил над рекой. Вглядывался в скалы над причудливо извивающейся Янтрой, вдыхал воздух, напоенный ароматами трав, приносимыми ветром, и вслушивался в многоголосье цикад. Порой запрокидывал голову и смотрел на Млечный путь – святую дорогу к граду Господню Иерусалиму.

Проведя ночь в воспоминаниях о родителях, умерших в эпидемию чумы, и друзьях детства, Киприан направился к его святейшеству патриарху Ефтимию.

Болгарский святитель был, как и он, выходцем из боярского рода и сторонником исихии, в ранней юности покинувшим отчий дом, чтобы предаться монашеским подвигам.

Патриарх и митрополит встречались и прежде, когда Киприан в качестве посланца Филофея принимал участие в переговорах с болгарской патриархией, а потому не чинясь принял старого знакомца и стал расспрашивать его о константинопольских новостях. Хотя болгарская церковь и считалась автокефальной, то есть независимой, но являлась частью православной ойкумены, центр которой находился в Константинополе. Именно оттуда проникали в Велико Тырново свежие идеи, новые книги, иконы, а отсюда на берега Босфора в Патриаршую академию и в Панэпистемию[51] посылали на обучение сыновей. На человека, чья нога не ступала на землю Нового Рима, образованные соплеменники смотрели с некоторым сожалением, если не с презрением.

Ефтимий Тырновский и Киприан пробеседовали половину дня, ибо каждому было что рассказать и послушать, а затем отслужили церковную службу в кафедральном соборе Вознесения Господня.

Наутро гость покидал город. Перед расставанием Ефтимий поделился с ним своей скорбью и тревогой:

– Неспокойно у меня на душе. Печалюсь о Болгарии. Видения страшные по ночам грезятся: будто не устоит Велико Тырново, падет под ударами нечестивых агарян. Болгары умеют биться за свободу, но еще лучше умирать за нее, а какой в том прок… Гоню от себя эти тягостные мысли, как наваждение, и молю Господа о помощи и заступничестве, ибо только молитва способна вытеснить отчаяние из сердца, но все тщетно…

Разоткровенничался патриарх, разумеется, не для того, чтобы его пожалели, а потому, что уж больно тяжек был груз, лежавший на сердце, хотелось облегчить переполненную истомой душу. Киприан ныне уедет, и они, может статься, более никогда не свидятся, и никто не узнает о его сомнениях и томлениях души. Своей пастве и царю Ивану Шишману показывать сего Ефтимий не желал, ибо где народу черпать уверенность в завтрашнем дне, как не у него. Дурные предчувствия, будто моровая язва, переходят от одного к другому, простирая свое губительное влияние даже на самых веселых и беззаботных, – это патриарх знал давно. Тем не менее ожидание чего-то ужасного и страшного жгло сердце. Облегчив душу, святитель Ефтимий не выдержал – слезы закапали из его глаз. Вытер их широким рукавом патриаршей мантии и махнул на прощание:

– Ну, с Богом. Да хранит тебя Господь!

Обнялись и расцеловались.

С грустью покидал Киприан родной город. Поднявшись на очередной холм, в последний раз обернулся, увидел купол храма Вознесения Господня и, спускаясь, хлестнул коня.

– Но! Пошел!

20

В Москве соглядатаям предстояло отчитаться в своих действиях и истраченных деньгах перед дьяком Нестором, а то и перед самим великим князем, но Симеона, казалось, сие ничуть не волновало, словно все шло наилучшим образом. Зато это беспокоило Еремея.

Однажды, уединившись в часовне на подворье, чернец заметил купеческому сыну:

– Не пришла ли пора повидаться с Мартинианом?

Симеон внимательно посмотрел на товарища:

– Нам это дозволено лишь в крайнем случае, али запамятовал?

– У нас как раз такой и есть. Может, после разговора с архимандритом у нас хоть что-то прояснится?

– Не лучше ли продолжить поиски Шишки и познакомиться с девкой княжеского боярина, о которой сболтнул толмач? Она, верно, сможет разговорить своего благодетеля, если захочет…

– А с чего это ей взбредет в голову такое? – не понял чернец.

– Все бабы, хоть монахини, хоть боярыни, по своей природе уступчивы… – в задумчивости растягивая слова, заметил Симеон.

– Тьфу ты, охальник, – сплюнул Еремище, но, поостыв, согласился. – Что ж, попытай счастья, а я наведаюсь к Мартиниану.

– Ну-ну… Поглядим, кто большего добьется.

Архимандрит обосновался в западной части Константинополя, в Девтеронском квартале, находившемся подле Семибашенного замка, в обители Спаса Человеколюбивого, основанной еще Алексеем Комнином[52].

Улыбаясь чему-то своему, сокровенному, Мартиниан поливал из глиняного кувшина цветочки в монастырском саду, мурлыча что-то себе под нос. Весь вид его дышал добродушием и миролюбием. Рядом с ним прохаживался красно-желто-белый петух, внимательно и строго надзирая за человеком то одним, то другим оком. Со стороны могло показаться, что птица не одобряет, как двуногая тварь исполняет свою работу. Приблизившись, Еремей услышал, что архимандрит своим густым баритоном тихо напевает:

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои. Омой меня от беззаконий моих и от грехов очисти, ибо беззакония свои сознаю, а грехи мои передо мною[53]…

Этот псалом чернец знал наизусть, а потому не преминул подпеть:

– Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое перед очами Твоими сделал, так что ты праведен в приговоре Своем и чист в