Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

опальному Сиду, когда проезжал он по этим улицам на пути в изгнание. Но теперь они открыто выходят навстречу Химене и радостно дарят ей птичек в зелёных камышовых клетках и большие круглые хлебы. И, в противоположность той немоте, в какую был погружён город, когда здесь проходила дружина Сида, сегодня он полнится шумом и криками.

— Пропустите меня! — отчаянно прокладывая себе путь, вопит какая-то перезрелая девица.

Но никто и не думает давать ей дорогу, каждому любопытно взглянуть… А она-то так бежала! Как только прослышала, кто въезжает в город, так и швырнула разом весь корм в кормушку свинье и поросятам, вытерла руки прямо о ветхое платьишко, потёршееся на её крутых боках, и кинулась на улицу. Но — увы! — последний мул, вздымая целое облако грязного снега, уже исчезал за чертой города. Тогда девушка ринулась вперёд, в отчаянии, обиженно крича задержавшей её толпе горожан:

— Безобразники! Меня пропустите, меня!

Её жёсткие волосы, растрепавшись, болтались на спине конским хвостом, дрожа на ветру и словно преследуя её. А она всё бежала, бежала, всех расталкивая, умоляя, требуя, осыпая проклятьями этих грубиянов, что упёрлись как ослы и не хотят её пропустить:

— Пустите, скоты! Пустите, слышите?!

Но никто не хотел признать её законное право взглянуть на Химену, потому что в сутолоке и суматохе никто попросту не обращал на неё внимания. До неё ли было! Все взгляды были устремлены на знаменитую сеньору Химену Диас де Бивар, ставшую жертвой королевского произвола. О, ведь каждый из них мог стать жертвой этого произвола, этой королевской власти, у которой нет границ. Словно эта власть, тёмная эта сила подстерегала их каждою ночью, впиваясь тысячью всегда открытых глаз в мирные стены их мирных домов!

— Глядите, такая знатная сеньора и как пострадала из-за приказа короля!

На потрескавшихся, ещё пахнущих чесноком и луком губах всех этих вилланов проступает насмешливая улыбка, которую они и не пытаются скрыть…

— Пустите меня, пустите! Свиньи!

Но ликующая толпа никак не хочет пропустить толстую девицу. Как хорошо посмеяться над страданиями знатной сеньоры! Не им, значит, одним страдать от постоянных невзгод, от нищеты и обиды. За что били их дубинками по спинам, зачем угнали их крохотные, словно игрушечные, стада, прихватив поросёнка, откормленного ценой таких трудов! За что увели со двора ещё не расцветших дочек, чтоб лишить их чести на широких барских постелях? Но сегодня вилланы могут быть довольны — благодаренье богу, знати тоже приходится, видно, дрожать от страха в своих богатых покоях… Благодаренье богу, недреманное око королевской власти проникает и в укромные спальни знатных дам… Ну что ж, пусть себе дрожат от страха, а мы пока порадуемся…

Но толстая девица, видно, не разделяет мнение остальных — она всё протискивается вперёд, уже колотя по стене из спин:

— Да пустите же, будьте неладны!

Но никто не шелохнулся, все смеются. Вот эти, что едут по городу, верно, тоже боятся короля, как и простые люди. Ясно, боятся. А священники? Тоже боятся небось… И толпа гогочет, словно сбросив с плеч недуги и усталость. А рыцари? И те, что ли, боятся? Значит, в горе-то все равны, нет богатых и бедных. Так-то… А дамы? Ну, этим-то сам бог велел.

Бронзовые колокола церкви Санта-Мария огласили окрестность мерным звоном. Химена перекрестилась. Весь Бургос прислушивается к топоту коней, увозящих в убежище Сан-Педро де Карденья знатную сеньору и её близких. Знатную сеньору, битую той же дубинкой, меряную той же мерой, что и они, простые люди Бургоса… Вдали слышатся крики погонщиков, ищущих брода, и песчаный берег раскрывается перед караваном, как некогда перед дружиной Сида. Только теперь вместо маленькой девочки, вышедшей когда-то навстречу Сиду, громко кричит толстая девица, продираясь сквозь толпу:

— Пустите, дайте мне взглянуть на неё! Я хочу сказать ей, кто я… Отойдите… Меня зовут…

Но никто не хочет посторониться, чтобы пропустить бедную девушку, прожившую в печальном одиночестве столько лет, но всё помнящую тот день, когда маленькой девочкой вышла она навстречу опальному Сиду в немом, объятом страхом городе Бургосе: «Добрый Сид, идите своей дорогой. Мы не смеем дать вам ни хлеба, ни крова…» Теперь все смеются, а тогда все дрожали от страха за закрытыми ставнями. А ведь это — те же вилланы, что украдкой провожали сочувственным взглядом Сидову дружину, уходящую в изгнание. А теперь только что не пляшут от радости, что его жену постигла такая неудача… Толстая девушка вздохнула, села на большой камень при дороге, весь залитый солнцем, и, обратив к солнцу своё, начавшее уже вянуть лицо, вся словно засветилась от старого воспоминания… Только лишь они двое — солнце и девочка — и помнили ещё о том дне. Солнце помнило, что день был жаркий, сухой и что оно очень старалось, чтоб Сидовы воины побольше пропотели под тяжестью своих горестей и доспехов. И что горести стекали по пушистой бороде Родриго каплями то ли пота, то ли слёз, в то время как девочка бесстрашно, как воин, говорила: «Ступайте, добрый Сид, ведь от нашей беды вам добра не прибудет…» Воитель, которому никогда не приходилось сражаться с такими крохотными воинами, смирил свою гордыню и продолжал свой путь в изгнание, печальный и нищий, унося свой голод и жажду и уводя свою дружину… А девочка побежала к большому камню при дороге, тому самому, на котором сидит сейчас, взобралась на него и оттуда смотрела, как Сид с дружиною переходит вброд реку и раскидывает свой лагерь на песчаном берегу Арлансона. Из-за этого воспоминания и не вышла она до сих пор замуж, никто и не ухаживает за ней, и с каждым годом всё меньше и меньше на неё смотрят… Странная какая-то девушка! Задумчивая… Потому и бросила она своих поросят и ринулась как безумная на улицу, потому и бежала, толкалась, умоляла, угрожала. Ей во что бы то ни стало нужно было увидеть сеньору Химену. Какая она? Ах, да какая же она? Мать, ты её видала, а? Мать, скажи: красивая она? Красивей меня? Грудь толстой девушки тяжко волновалась. О, если б могла она дотронуться хоть до подола Химены, прокричать ей своё имя! Моё имя, только моё имя! Что ж тут худого, верно, мать?! Не удалось… Не добежала, не догнала, не сказала ничего… Никто не обратил на неё внимания, все были заняты мыслью о королевской жестокости, уравнявшей их, простых людей, с этой знатной сеньорой… Поэтому толстая девушка была в тот день для Химены только одной из толпы, одной из всех этих забитых, обложенных податями, радующихся сейчас, что она,