Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

оставил её Сид. Снова вблизи от мирной жизни… Мирной жизни или другой тюрьмы? Разве не тюремные те стены, где суждено ей проводить свои дни, если с нею нет Родриго? Сколько уж лет прошло, как она его не видела? Проходят и проходят печальной чередою пасхи, страстные недели, рождества… Проходят зимы, вёсны… Проходят дни пригона и счёта стад, стрижки овец, ягнения… Зерно складывается в амбары, вынимаются веретёна, прядутся льны и шелка… А она, Химена, — одна… Всегда одна… Вот и теперь меняет одну тюрьму на другую. Монахи, верно, ждут её у ворот, и снова вернётся всё то, что уже было — просторная монастырская кухня в холодные дни и сладкие сиропы вперемежку с молитвой. А Родриго где-то далеко сражается с маврами, а она, Химена, сражается со своей тоской.

Вон громада монастыря уже виднеется в ярком свете солнца. Усталые лошади бегут бойчее по знакомым тропам. Воздух словно мягче и ласковей. Но где процессия монахов, встречающая вернувшуюся сеньору? Где певчие? Монастырь Сан-Педро де Карденья словно онемел. Химена чувствует, как в груди её закипает гордый гнев, и приказывает:

— Пойдите и скажите монахам, что прибыла Химена Диас, супруга Родриго Диаса де Бивар и внучка королей.

Но слуга, посланный Хименой, ещё не успел достичь ворот, как они раскрылись, пропустив самого аббата, маленького и сухонького в своей святости. Химена дёргает за узду свою лошадку и круто останавливается:

— Вы боитесь меня, дон Санчо? Я разве заболела проказой? Или вы опасаетесь, что милость короля Альфонсо к супруге и детям опального вассала продлится не более дня?

Дон Санчо, ещё более сжавшись, медлит с ответом. Из-за его спины один за другим появляются монахи, печальные и молчаливые. Что случилось? Почему все молчат? Неужто дурные вести от Родриго?

— Отец Мундо… — бормочет печально добрый аббат, — отец Мундо ослеп.

Химена слезает с лошади. Прямо на неё, опираясь на необычно молчаливых поварят, идёт монах-повар монастыря Сан-Педро де Карденья… Красивая голова в шапке седых волос, белая пена бороды, высокая спина, согнутая почти вдвое годами… Он бормочет молитвы…

— Аллилуйя, Химена! Аллилуйя, дон Диегито! Аллилуйя, дети мои! Аллилуйя, господин мой, рождённый в час добрый!

И дребезжащим старческим голосом запевает песню о добром вассале, которую пел в тот день, когда Сид уходил в изгнание… И мягко отстраняет поварят, пытаясь один подойти к Химене, и ищет её руки для поцелуя.

— Я здесь, отец Мундо, — произносит Химена с глазами, полными слёз.

Бедный повар-монах падает к её ногам и старается поймать край её туники своими натруженными, потрескавшимися пальцами. Он уж не увидит её больше! О, если б лишь на мгновение ожили его глаза, чтоб мог он увидеть сквозь тень это дорогое лицо! Но нет, туман застилает их, а слабая старческая память никак не даёт ему вспомнить, какой у Химены лоб, нос, губы… Если б потрогать руками, то, может, вспомнил бы… Но никак нельзя… До лица женщины может дотронуться лишь тот, кому вверена её судьба — её супруг, а не то она впадёт в страшный грех… И что за мир?! Всюду одни запреты! У бедного старика затекают колени. Ему удаётся наконец нащупать край Химениной туники, и он целует её с детским плачем, подымая к Химене своё изглоданное старостью лицо с загноившимися глазами, слишком голубыми, чтоб быть зрячими. Химена замечает дрожащий, словно умоляющий взмах старческой руки, и, во власти внезапного душевного движения, склоняется, и, взяв в свои руки шершавые, морщинистые руки старого повара, проводит ими по своему бледному лицу лишённой солнца пленницы, оставляя на коже запах чеснока, сельдерея, мяты, лука, тмина и свежей капусты…

— Ты будешь помнить меня, отец Мундо?

«О! О!» — проходит волной по изумлённому сборищу монахов. Отец Сенен тоже становится на колени, а за ним медленно опускаются на колени и все остальные… И все устремляют свой взгляд на Химену, словно ожидая от неё чуда исцеления, как в старых легендах.

— Ты видел меня, отец Мундо, — нежно и печально произносит Химена, — а теперь посмотри на детей. Правда ведь, они очень выросли?

Дон Диегито и девочки тоже гладят мохнатую голову старика, и ему кажется, что он видит их. Ну конечно же, видит!

Монахи поют славу господу, вера в которого облегчает страданья страждущих, а дон Санчо говорит задумчиво:

— Возблагодарим всевышнего за то, что, лишая света плотские наши глаза, делает он ясновидящими глаза души нашей.

— Слава всевышнему за то, что являет он нам, грешным, милость свою…

— Будем же просить его сделать так, чтоб глаза моего Родриго смогли снова увидеть меня…

ГЛАВА IV

Уже рассвет наступает и ясно заря просияла.

Вот и солнце встаёт, как прекрасно, о боже, над миром оно воспылало!

И снова — монастырские тихие утра, и снова — сумерки… И снова Химена одна… И снова — месяцы и месяцы, и снова — годы и годы средь монастырских стен… Одна со всеми своими желаньями и стремленьями, такая усталая, что скоро, кажется, ничего уж не будет желать и ни к чему уж не станет стремиться… Так и сегодня… Надвигается вечер… Зажигается огонёк в одиноком покое Химены… И снова Химена выходит на балкон, прикрывая рукой дрожащий свет. О, если б она могла раствориться в воздухе, чтоб вместе с ветром лететь вослед Сиду! Но нет такого светильника, которого ветер не погасил бы, и её дрожащий маленький огонёк вянет в монастырской ночи… Ей слышен чистый и покойный шум фонтана Мучеников, и поскольку числа календаря движутся к дню их поминовения, кровь снова проступит на священных плитах монастыря, рисуя таинственные знаки в память монахов, обезглавленных сарацинами. Это чудо многим внушает страх. Монахи, охраняющие по ночам монастырь, уверяют, что в ночь поминовения мученики приходят за своими отрубленными головами, наклоняются, подымают их и с головами в руках идут к колодцу пить воду. На краю колодца складывают головы в кружок, и слышно, как ожившие горла глотают волшебную воду. А потом мученики исчезают под хор песен и проклятий: песни ангельские, а проклятья — мавританские… Химена тоже немножко верит во все эти чудеса, но не боится. И даже удивляется: ведь небо такое широкое, неужели монахов-мучеников ещё тянет на эту землю, где столько страданий. И поэтому, когда Адосинда пугает детей ночными шорохами — «Слышите, это монахи-мученики идут!..» — Химена сердится: «Молчи, Адосинда, мёртвым и там, у себя, достаточно дела…» Химена немножко верит в чудеса, но не очень. Потому что того чуда, что ждёт она денно