Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

верблюжьим мясом. Ни один мавританский король не устоял перед альморавидами, все пали на колени перед Юсуфом — Мотамид из Севильи, короли Гранады и Малаги, Альмерии и Бадахоса… О, этот аскет Юсуф, прославившийся своими постами, не страдал отсутствием аппетита, когда дело шло о захвате чужих земель!

…Двор короля Альфонсо, притихнув, слушает рассказ Альвара Фаньеса. Улыбки погасли на побледневших лицах. Они ещё не забыли поражения в битве при Саграхас… При воспоминании об этом кровью обливаются их сердца. В первый раз тогда ударила им в уши дикая дробь африканских барабанов, в первый раз увидали они в центре стройных альморавидских рядов сухого, поджарого семидесятилетнего старика, носящего грозное имя Юсуф, вождь правоверных… Впервые обрушились на них, словно выходцы из самого ада, страшные турецкие стрелки. Щиты из гиппопотамовой кожи, тонкие индийские мечи, дамасские кинжалы, точные в ударе, как маленькие молнии, — таковы были драгоценности, какими украсили себя четыре тысячи чёрных воинов Юсуфа… Король Альфонсо бежал. Бежали его доблестные воины. Ни один смертный не мог выдержать этого натиска сынов пустыни, сметающих всё на своём пути во имя аллаха, великого, всепрощающего, милосердного аллаха…

Альвар Фаньес нарочно промолчал про битву при Саграхас, в которой было разбито войско короля Альфонсо. Но и он при воспоминании об этой битве опустил голову. Битва при Саграхас… Обезглавленные тела испанских рыцарей, оставшиеся на поле боя добычей коршунов… Горы христианских голов, брошенных на телеги и увезённых к берегам Африки, чтоб без слов рассказать бедуинам, как успешно началась святая война за веру аллаха и какие плоды сулит она в будущем…

Минайя задумчиво смотрит на придворных короля Альфонсо, окруживших его, чтоб задать вопрос: как удалось Сиду остановить продвижение грозных альморавидов, сынов пустыни? Что ответить им? Сев на подставленную ему скамью и пригубив чашу с вином, Минайя, словно бы и не помня о вражде короля к Сиду и о несправедливом пленении его семьи, рассказал королю и его двору о доблести Сида и верности Химены.

— Так ты говорил обо мне при дворе короля? — удивилась Химена, перед которой Альвар Фаньес стоял сейчас.

Монахи опустились на колени вокруг рыцаря и слушали его ещё внимательнее, чем, судя по его рассказу, слушал двор короля Альфонсо… В рассказе появились новые названия, похожие на пенье птиц — Лирия, Альменара, Хатива, Бурриана и… Валенсия. Валенсия?.. Последнее название заставляет всех ещё неотрывнее следить за рассказом. Предгорья Беникаделль, долина Альбаида, мерные обороты мельничного колеса над уснувшей гладью воды, далёкий рокот горького, синего, бескрайнего моря. Ветер с пальмовых листьев Эльче словно остался на лице Альвара Фаньеса, а с ним вместе — рой волшебных воспоминаний, тех же, что хранит огненный взгляд Родриго — воспоминаний, которых нет у Химены… Альвару Фаньесу как-то по-новому видится после тех краёв рыжая земля Кастилии, земля цвета жёсткой бараньей шерсти, так непохожая на зелёные берега рек Юга, в которых резвятся блестящие рыбы. Да, там далеко есть другая, новая земля, тоже очень любимая, над которой иноземцы надругались, как над непокорной женщиной, чтоб потом почувствовать к ней мирную приязнь, вдыхая аромат её плодов, отдыхая под кривым фиговым деревом и полированной листвой лавров. Звуками неведомой музыки, далёкими отзвуками жизни и труда дышали валенсийские долины. Осторожно, Минайя. Чтоб копыта твоего коня не затоптали невзначай зелёные стебли бобов или нежные овсы, чтоб не нарушили гибкой архитектуры диких артишоков… Минайя, ловкий наездник, почувствовал раньше, чем Родриго, горячую призывность всего этого покоя. Конь под ним вдруг стал и глянул на хозяина умными глазами, словно прося снисхождения и отдыха. Пусть пасётся… Конь Минайи глянул и на коня Родриго по-братски, словно советуясь о чём-то. Как хотелось бы обоим нестись по полям без узды и стремени, вздёрнув головы, раздувая ноздри, туда, вдаль, к душистым горизонтам! Сбросить это железо, рассёкшее губу, смыть жаркий пот сражений, улечься в душистую травяную постель… О, если б поля развернулись перед ними, чтоб принять их свободный бег, без этих всадников в тяжкой броне, ранящих шпорами их бока, гоня к славе… Зачем им, коням, эта слава?.. Родриго де Бивар ласково похлопал своего боевого скакуна по потному боку: «Устал, друг… Да, Минайя, всем нам нужен отдых и мир… Но белый город ещё не взят, Минайя…»

…Белый город месяц за месяцем отбивал атаки Сидова войска. И сейчас, рассказывая о тех днях Химене, Альвар Фаньес Минайя крестится и просит разрешить ему опустить описания победоносных битв с маврами и святого звона первого колокола в Валенсии, принадлежащей теперь Сиду: об этом поведает сам Воитель, — его честь, его и рассказ.

— И ни одно копьё не задело моего супруга?

Чтоб избежать ответа, Альвар Фаньес оборачивается к Диегито, слушавшему его затаив дыханье, струной вытянувшись во весь свой юношеский рост, и доверительно сообщает:

— Конь твоего отца — это боевой скакун, отвоёванный у севильского короля. Имя ему — Бабиека.

Как приятен путь из монастыря Карденья в Бургос! Дубовые рощи спускаются к берегу Арлансона, вопросительным знаком извившегося у самых ворот города. Сторожевые башни рано поутру подымают скрипучие решётки входов, опуская подъёмные мосты, по которым окрестные вилланы проходят, нагруженные дарами земли. Повозки всех форм и размеров, статные мулы и легконогие ослики, кони всех мастей устремляются в Бургос во дни больших базаров. Дочери Родриго покачиваются в своих лёгких сёдлах рядом с Минайей, их родичем. Лошади, вдыхая манящую утреннюю свежесть, оглашают воздух весёлым ржанием. Сидовы дочки с живостью оборачиваются по сторонам, не зная, в какую сторону глядеть. Погонщики понукают запряжённых цугом осликов, ласково похлопывая ладонью по мягкой их шерсти. Погонщики лучше понимают язык мавров, чем романский говор, и останавливаются в почтительном молчании, пропуская какого-нибудь кабальеро на статной лошади, какая ценится в этих местах больше золота:

— Эх, мне б такую!

— Помалкивай, свинарь, такая лошадь враз тебя сбросит, со всеми потрохами.

— Да я б её сразу продал, дурень, и купил клочок земли, пускай хоть ногтями пахать — а свой!

— Да ногти ты уж все погрыз, видать, с голодухи.

Перекликаются голоса и раскручиваются тугой пружиной окрики в тишине утра. Пахнет травами и по́том. Дни уже отсчитываются расцветающими головками ромашек, и что-то весеннее, страстное, весёлое, бьётся в воздухе. Женщины останавливаются отдохнуть, осторожно поставив рядом с собою корзины со свежими яйцами, другие садятся прямо на землю, расстелив на коленях таинственные сухие травы, собранные в глухих местах в ночь новолуния и якобы помогающие от родовых мук.

— Ты только взгляни на этих баб. Умней бога быть хотят! — ворчит старый монах в потёртой рясе, обращаясь к