Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

до его лба и сказал: «Храни сундуки. В них — слово Сида. Оно дороже золота». Видас затаив дыхание смотрел на умирающего. Ракель продолжал: «Слушай…» Видас никогда никому не сказал того, что узнал от друга в последние минуты его жизни. Кровь выступила на губах умирающего, виски его побледнели… После отпевания Видас вернулся в своё одинокое жилище. Красные сундуки стояли в углу, как два светила. Он поднял крышку одного: на дне его лежала лишь груда камней. Но старику виделась вся Сидова конница, скачущая по этим камням, и перед взором его красный сундук таинственно полнился золотыми монетами…

Повинуясь неожиданно сильному и повелительному жесту старого Видаса, торговец отдал Сидовым дочкам свёрток восточного шёлка, не взяв с них платы. И все — Альвар Фаньес и девочки, слуги и народ — пошли за стариком к его жилищу. Видас отворил большим ключом низенькую, обитую гвоздями дверь и, не обращая внимания на привязанного в сенцах ослика, приветствовавшего хозяина довольным криком, поднялся вместе с гостями по шаткой лесенке в каморку, где в углу стояли, как два светила, красные сундуки Сида. Альвар Фаньес вдруг почувствовал, что оказался в смешном положении. Он не знал, накричать ли на старика или распорядиться дать ему палок… Сидова шутка не устарела с годами, и начищенные затворы сияли, как зеркало. Это было ясным свидетельством верности и любви, на какую оказались способны сердца двух смиренных стариков. Альвару Фаньесу казалось, что вся его храбрость не стоит чистоты этой веры в слово героя.

— Откройте их, сеньор, откройте!

Но Альвар Фаньес ведь знал, что там только камни… Старик настаивал, потом сам поднял крышку. Блеск золота ослепил присутствующих.

— Видите? Золото! Наполните свои карманы словом Сида, а ещё передайте от меня Мартину Антолинесу эти несколько динаров, чтоб сшил себе новые штаны.

Минайя пробормотал что-то (он никогда потом не мог припомнить что), девочки, смутившись, поспешили к выходу. Они-то не могли помнить то далёкое утро, когда Мартин Антолинес так ловко провёл двух евреев-ростовщиков, обманув их своим тонким лукавством. Родриго де Бивар разбил тогда свой лагерь на песчаном берегу реки, изгнанный своим королём, осуждённый на скитанья. Ракель и Видас, когда к ним пришли за помощью, обменялись лишь быстрым взглядом. Что ж, представлялся хороший случай для того, чтоб певцы-хугляры помянули их в своих сказах-песнях по большим дорогам. Да разве можно было их действительно обмануть, этих мудрых и проницательных хозяев своей нищеты? Эти красные сундуки, такие тяжёлые, были ещё самой невинной шуткой из тех, что сыграла с ними жизнь… Но сделка была выгодной: благодаря ей Ракель и Видас входили в эпическую историю Испании. Они согласились… Время шло. Долгие годы ждали ростовщики хоть весточки, хоть доброго слова от Сида. Прошли ещё годы, да нелёгкие, ибо, хотя Альфонсо велел величать себя «императором трёх религий», нелегко жилось в еврейских кварталах, когда святые христианские проповедники вопили на улицах и площадях свои пророчества… Созревали и падали на землю плоды, но Воитель забыл о слове, данном двум старикам и запертом в двух сундуках, обитых алой кожей… Вот пришло время Ракелю помирать. Он позвал Видаса: «Это я втянул тебя в это дело — пережить жизнь рядом со славой Воителя. Плохое дело, друг. Теперь я покидаю тебя, но раньше хочу сказать тебе, что ещё не всё потеряно. Заплати хугляру, сыну вдовы из Мединасели, и пусть он составит песню. Достаточно прислушаться — по ночам камни на дне сундуков поют боевые марши. Да, слава о Воителе будет слышна века и века. Так чтоб про нас не забыли. Понял: Ракель и Видас… И оставайся с миром, как я с миром ухожу».. В ту же самую ночь Видас вынул из сундуков камни и наполнил их золотом. Позвал хугляра, заставил приложить ухо к мягкому красному сафьяну, но парень ничего не услышал. Там, снаружи, город Бургос спал, утомлённый дневными трудами. Хугляр стал угрожать старику, что донесёт на него и расскажет, что он колдун, но стих, когда старик наполнил его кошель золотом: «Уши твои не слышат, но руки мои говорят. Расскажи нашу историю твоим детям…»

Так и добрый Минайя стоял сейчас, не зная, что и подумать, не в состоянии отвести глаз от сухонького старичка-еврея, который казался сном, что сейчас рассеется, как воспоминание, как дым, как время… как слово Сида.

Когда Альвар Фаньес вышел на улицу, девочки плакали. Чтоб успокоить их, он повёл их в лавку серебряных дел мастера и купил им ожерелья с золотой филигранью. Пока они выбирали, к ним приблизился молоденький хугляр.

— Сеньор, правдива ли та старая история, что когда-то рассказали моему отцу в доме у двух ростовщиков-евреев, забыл, как их звали…

Минайя помедлил с ответом. Подобрал свой плащ и вскочил на своего статного скакуна со светлой звездой во лбу. Дочери Химены сели на своих белых лошадок, поднятые в седло слугами.

— Сеньор, — настаивал парень, — а если я стану петь эту сказку про сундуки, тут ошибки не будет?

Наконец Минайя поднял глаза на ветхий домик, где жил, теперь одиноко, старый Видас, и отозвался:

— Пойди спроси у самого ростовщика.

— Куда, сеньор? Этот дом уж давно заколочен, и покойники не отвечают на вопросы…

В глубоком молчании вонзает Альвар Фаньес шпоры в бока своего коня и мчится быстрее ветра прочь. Скорее, девочки, скорее в надёжное укрытие монастыря Сан-Педро де Карденья! Не надо больше покупок! Валенсия, охраняемая Сидом, ждёт. Ни свирепые альморавиды, ни грозные битвы — ничто не может быть страшнее тех минут, когда реальная жизнь отступает перед видением. Пусть хугляры поют что хотят в своих песнях! Скорее в монастырь Карденья! Храбрость рыцарей гаснет в состязании с виденьем мёртвых. Девочки, не рассказывайте Химене о том, что видели ваши глаза! Виденья потустороннего мира — не для ваших юных душ. Мчитесь, Сидовы кони! Достаточно опустить поводья, и звонкие копыта сами найдут дорогу… Альвар Фаньес торопится слезть с коня и упасть пред алтарём домашней молельни, взывая: «Всевышний! Возможно ли, что ты явил мощь свою и суд свой в образе старого ростовщика?» Слёзы застилают его глаза. Чья-то рука ложится на его плечо, и рыцарь, не дрогнувший ни в одном бою, вздрагивает. Но нет, это лишь рука Химены, и её сочная земная красота возвращает Минайе потерянное ощущение реальности.

— Вы забыли о трапезе, брат…

И, вырвавшись из своего тайного страха, рыцарь пьёт и пьёт и пьёт, как надежду, светлое вино, и ему кажется, словно чистый источник забил у него в горле.

Трудно оставлять позади куски своей жизни, даже