Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

На столы подаётся одно яство за другим. Люди Мединасели поют. Абен Гальбон привёз с собою мавританского музыканта, играющего на лютне, юного, как первый цвет вишни. Широкая улыбка господина придаёт юноше смелости, и тот начинает играть и петь, в то время как вокруг замолкают христианские волынки, ротты и виеллы. Музыка вызывает из глубины теней душистую ночь. Льётся вино, терпкое, пахнущее смолой и бурдюками; вот несут дичь, пироги, виноград. Мясистый лук смачивает своим соком корку ароматного тёплого хлеба, оливковое масло пропитывает мякоть, ножи быстро расправляются с жарки́м из кролика и из голубей. Без устали снуют кувшины с вином и водою и, попадая на глаза Химене, напоминают ей о том счастливом времени, когда Родриго утолял свою титаническую жажду в тиши родного дома.

О, уснувшие обрывки старого времени, какую боль причиняете вы! Химене хотелось бы спрятать куда-нибудь душу, полную воспоминаний, и она плотнее сжимает губы, чтоб не высказать вслух такого странного желания. Ей хотелось бы спросить у каждого из присутствующих: «Как ты меня находишь? Потушило ли время румянец моих щёк? А глаза мои уже не похожи на две маленькие звёзды? А стан мой всё так же ли тонок? Я уже не смогу быть для Родриго воплощением красоты? И делил ли кто-нибудь его походную постель в тёмные ночи? Рыцари, если такое случилось, отвезите меня назад в мой монастырь Карденья — умирать. Говорят, там, за незыблемыми стенами мавританских городов, властвует обычай брать в жёны сразу многих женщин; говорят, женщины там покрывают лица полотном, так что только глаза красноречиво выказывают их красоту; говорят, что там женщин с лёгкостью покупают, продают и даже меняют на осликов с поклажей или на кувшин свежей воды. Бедные мавританки! Как дёшево их ценят! А нас, христианок, разве дороже?»

Мокрые носы охотничьих собак тычутся в колени Химены… Да, годы прошли, словно испарились, но она ещё как-то не осознала, что несёт ей это путешествие в будущее.

Ночь сгущалась. Трапеза тянулась что-то уж слишком долго. Абен Гальбон требовал всё новых песен, и мавританский мальчик всё пел, а гигант мавр колол кулаком орехи, уверяя, что так же поступит со всеми врагами Сида, коль они ему попадутся. Потом велел принести сушёные фиги из котомок, висящих по бокам каждого мула, а ещё какие-то сласти, похожие на волосы в меду. Рыцари наперебой рассказывали свои подвиги. Никто не хотел отстать от товарища. Бранные победы, изукрашенные разгоревшейся от вина фантазией, представали перед слушателями во всём своём блеске.

Химена спросила:

— А Сид? А что делал мой Сид, пока вы все так вот завоёвывали свою славу? Разве он не сражался вместе со своей дружиной?

Быть может, это от вина вдруг так покраснели щёки всех этих отважных рыцарей, которые так больше ни слова и не проронили, а молча приналегли на еду, запивая её огромными кружками воды со льдом и вдруг проявив какой-то особый интерес к соколу, которого алькайд крепости Мединасели посылал в дар королю Альфонсо в доказательство своих верноподданных чувств. Потом ввели фокусников. Мужчина, мальчик, девочка… Девочка тащила за руку толстую, противную карлицу; за ними выступала коза, учёный кролик, дрозд и крыса. Вошли ещё две девчонки, видно сёстры. Сначала все жонглировали факелами. Потом мужчина стоял на одной ноге на раскрытой ладони мальчика; девочка вывела на середину козу и велела ей прыгать. Коза не только прыгала, но даже грациозно танцевала, в то время как мерзкая карлица оглушительно била в большой бубен. Шум стоял такой, что казалось, сам воздух веером распахивается по зале, огни свеч вздрагивали и слуги вставили их в кольца на стенах, так что теперь и пьяное веселье рыцарей, и радостное мельтешенье фокусников освещались мягким светом, замешанным на тенях.

Химена приказала прислужницам увести дочек. Девочки стали умолять позволить им остаться, ведь они никогда не видели ничего подобного и не имели никакого представления о бурном нраве мужчин, освобождённых на время от власти долга и войны. Пальцы рыцарей были всё время в движении, как водоросли во время прибоя, а когда взгляд их останавливался на какой-нибудь из прислужниц Химены, то пальцы тянулись вслед за взглядом. Нет, дочери мои, нельзя! Химена непреклонна, хотя и вправду мавританский хугляр замечательно играет на лютне и выводит высокие ноты лучше жаворонка по весне. Девочки, когда он только начал петь, затаили дыхание и даже побледнели, так был красив этот юноша… Настолько красив, что взгляды всех присутствующих просто вонзились в его юное лицо. Даже Химена не могла удержаться от восхищения. Последний высокий крик поднялся в высоту как какое-то чувственное таинство, от которого рыцари плотно сжали губы, словно сдерживая проклятье. Казалось, над пиршественными столами пролетел злой ангел, воплощающий красоту и грех… Скорее уведите девочек, им спать пора! Тайная сила мавританской песни искрой пробежала по телам тех, кто знал наслаждение жизни, — и, постепенно потухая, будто побеждённая, смолкла песнь мавританского певца. Очарованье исчезло, сомкнутые пальцы разжались, и рыцари бурно вздохнули, улыбнувшись слабостям плоти человеческой. Не все, впрочем: гигант мавр был всё ещё мрачно взволнован и, чтоб отвести душу, с силой ударил пса, подбиравшего под столом крошки вместе с маленьким рабом, а потом ещё размахнулся и со всей силой своей мускулистой руки бросил в певца большой хлеб, забрызгавший всех салом… Мавр так орал, что и карлица, и коза, и фокусники, и слуги — все убежали… Астурийские дамы Химены подхватили Сидовых дочек и потащили в приготовленные для них покои… А в зале грохались об пол кувшины и кубки, и нищие спешили воспользоваться случаем, чтоб наполнить суму, сражаясь с голодными и более ловкими, чем они, собаками. Только рыцари хранили вид невозмутимый, очень прямо сидя на своих скамьях с узорными спинками и с видимым удовольствием взирая на ярость своего мавританского собрата. Впрочем, некоторые, будучи в состоянии сладкого опьянения, не совсем поняли, в чём дело, и схватились было за шпаги. Маленький певец дрожал, как зайчонок, попавший в западню для волков. Гигант мавр поднял наконец с места своё тяжёлое тело, опрокинул стол, загораживающий ему путь, отстранил испуганного виночерпия, попытавшегося было его остановить, ринулся на мальчика с таким видом, будто собирается задушить его, — и впрямь чуть не задушил в своих мощных объятиях, целуя его в лоб и нежно бормоча: «Цветок ты мой, жасмин душистый!»

Видя, что нападение великана на