Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

под навесом кажется каким-то троном, со своей лесенкой, окрашенной в алое и голубое. Как всё красиво разубрано! Ковры вытканы серебряной нитью; скамьи инкрустированы слоновой костью, мягкие подушки делают их удобными и уютными, такими же, как два высокие кресла у алтаря, на котором с утра зажигаются светильники. Богатство… Химене отчего-то становится вдруг холодно и немного страшно. Её пугает цветной иней резных стен и благовонный дым, исходящий из курильниц.

Оборотясь к мавританским рабыням, протягивающим ей влажные полотенца для обтирания, Химена отослала их:

— Идите, мне ничего не нужно.

Мавританочки удалились, недоумевая, задетые сухим тоном новой госпожи, и Химена впервые осталась в одиночестве, к которому, видно, придётся привыкать. Как могла она, родившаяся так далеко отсюда, привыкшая к лишениям, к штопаной одежде и скупому счёту нищих своих денег, чувствовать себя вольготно в огромных залах этого дворца? Вошла Адосинда — помочь ей переодеться.

— Кому принадлежало всё это серебро?

— Кто ведает? Вещи переходят из рук в руки с каждым поворотом колеса фортуны.

— А этот дворец раньше принадлежал…

— Алькадиру, королю Валенсии, тому, что бежал от войска Альфонсо, когда тот взял Толедо.

— Алькадир… А эти мавританские ткани?

— Из сундуков короля Валенсии, а может, ещё из ларей короля Мамуна, а некоторые, верно, с другого конца света привезены, с Востока.

— А когда побеждают, то разве всё берут себе? Это — их вещи, ничего не хочу я от неверных.

Химена поджала губы и подняла с подушки большое зеркало. В нём отразилось только её лицо — никакой печати прошлого. То, что овальное стекло видело когда-то, ушло в забвение, в глубь времён. По его гладкой поверхности прошла целая вереница жизней, не оставив следа. Так ветер пустыни гонит песчинки, сметая и стирая всё. Стёрлись прекрасные лица мавританских красавиц с ровными арками бровей. Стёрся дикий нрав Бен-Гехафа, мусульманского судьи, поднявшего мятеж против своего короля. Стёрлись чёрные тени евнухов Алькадира, стерегущих королевские сокровища. Стёрся перепуганный лик самого старого короля, в женском платье пытавшегося укрыться от мятежников… Весь свирепый валенсийский мятеж против короля Алькадира стёрся и растаял в неведомой глуби овального зеркала, и в комнате царит только покой да голос Адосинды, рассказывающей об осаде Алькасара Валенсии, звучит протяжно и певуче, как голос бродячего хугляра. Как возможно, что ничего-ничего из прошлого не отразилось в овальном мавританском зеркале, которое Химена сейчас задумчиво вертит в руках? Ведь это в него смотрелся в последний миг перепуганный старый король, закрывая омертвелое лицо женским покрывалом, чтоб бежать из-под власти своего бога. Ещё вдали Валенсии альморавиды, бешено мчащиеся по равнинам, дико выкрикивая имя всемилостивейшего аллаха, не называли Алькадира иначе как псом. И Алькадир бежал как пёс, увлекая за собою стайку своих жён, похожих на перепуганных кобылиц… Ничего не отразилось в зеркале… И Химена прижимается щекой к стеклу. Оно ледяное, это стекло. Ледяное, как мрамор бассейнов, усеянных лепестками роз из пышных садов королевских… Король Алькадир спрятался от заговора в своё богатство. Но каким тяжёлым показался ему бриллиантовый пояс, как твёрдо золото, как остры драгоценные каменья! Лучше было бы взять сюда, в эту мраморную пустыню королевских бань, простой кувшин с прозрачной водою, чем этот драгоценный пояс, подарок короля Мамуна из Толедо снохе — прекрасной мавританке, матери Алькадира, принадлежавший некогда султанше Зобеиде, супруге легендарного Гарун аль-Рашида. Лучше было бы взять с собою последний глоток вина на ладони или даже корку хлеба, какую бросают нищим… Лучше бы…

Химена медленно опустила зеркало на блестящий пол залы. Дом неверных, дом тёмных страстей, нищета духа среди богатства и пышности…

— Замолчи, Адосинда! Как скоро ты узнала здесь обо всём!

— Вы ещё не слышали, чем всё кончилось…

— И не хочу слышать. Замок принадлежит моему Сиду, святая вода очистила от скверны эти стены, и теперь они — мой дом.

— Дом-то твой, да ещё не преданы земле все те, кто уже мёртв.

— Уходи.

Дуэнья удалилась, по́ходя толкнув ногою зеркало. Химена бросилась подымать: ей вдруг показалось, что нога Адосинды задела чью-то отрубленную голову. Она уронила зеркало, но оно не разбилось, а словно окрасилось кровью. Химена вдруг решила, что надо надеть саван на это зеркало и спрятать в сундук. Никто ей ничего не рассказывал, но ей вдруг почудилось, что само зеркало рассказало, как голова убитого короля Алькадира плавала в канале и как в ночь его смерти ни один мавр и ни одна мавританка не плакали по нем. И христианка Химена одела вещее зеркало шёлковым платком и смиренно укрыла от глаз людей магический след жизни и смерти мавританского короля.

Тревога! Тревога! Тревога! Зелёные склоны полей волнуются, как море, стонут и дрожат от грохота тысяч барабанов. Глубокое эхо повторяет эту бешеную дробь до самого сердца земли; сады пустеют, люди бегут. Недвижность утра, одетого лёгкой дымкой, резко порвалась в лавровых ветках, колеблемых ветром страха. Скорее, скорее! Скрывайтесь в надёжных стенах Валенсии, взывают мосарабы. Спасайтесь! Близятся полчища чёрных воинов с берегов Африки — альморавидов, с глазами, горящими мистическим огнём, с закутанными лицами. Сколько их? Стражи на городских стенах Валенсии уже сочли пятьдесят раз по тысяче. Эй, стереги-и-и! Эй, стереги-и-и!.. Юсуф аль-Мумедин, вождь правоверных, выполняет свою клятву — отвоевать Валенсию у Сида. Врукопашную. Грудь с грудью.

— Что за великий день ожидает нас, жена! — кричит Сид перепуганной Химене. — Гляди, сколько кораблей, гружённых богатствами, которые так нам нужны. Гляди, как шатры изукрашены золотом! Да ты не слушаешь меня, Химена?!

Химена приближается и подымает вверх голову — чтоб лучше слышать голос мужа откуда-то с высоты его исполинского роста.

— Иди, господин мой, сражаться за наследные владения детей твоих, и да будет с тобою сам бог!

— Ты не боишься, Химена? Тебе не страшно видеть меня в сражении на этой чудесной земле, которую глаза мои вдруг могут перестать видеть?

— Нет, Родриго. Столько лет ждала я тебя в одинокой келье монастыря Карденья, столько лет мчалась я с тобою в мечтах на борзом скакуне навстречу вражьему войску, что теперь мне уж не страшно. Я пережила свой страх.

— Химена, но женщина должна бояться боя. Неужто даже барабаны альморавидов не пугают тебя?

— С тех пор, как я прибыла сюда, все звуки здесь для меня новы.

— Химена, но если хугляры сложат когда-нибудь песни про нас, они расскажут, что ты удерживала меня, боясь потерять.

— Господин мой, иди в добрый час на битву, а я буду стеречь эти стены от врага и сердца дочерей моих от горя.

— Химена, подымись вместе с ними на башню поглядеть, как зарабатываем мы свой хлеб. Сердце во мне