Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

существует ли на самом деле эта Валенсия, которую Воитель завоевал для неё и для детей? Господи, до чего ж долгие все эти переезды! Кто там теперь с ним, с Родриго? И её воображению представлялся Родриго старых времён в родном Биваре, в мирные часы, когда они оба были так полны любовью…

А меж тем весь город ждал, уже устав ждать, как и сам Родриго… Химена тоже устала — от долгого пути и от жажды встречи… Родриго не мог покинуть стены бранным трудом завоёванной Валенсии и выслал вестников. Химена совсем почти задремала под мерный ход своей лошадки — да нет, то и не дрёма вовсе, а мечтание, сладкое такое мечтание, от него голова Химены всё клонилась на грудь…

— Слишком долги были годы мои одинокие! — в полусне промолвила она Адосинде, любимой своей прислужнице.

— Годы одинокие — женская доля.

— И тебе тяжко?

— И мне.

— А другим?

— Другие молчат.

— Скажи, Адосинда, мужчины всегда на войну уходят?

— Всегда.

— Я б хотела пастушкой быть.

— И пастухи уходят в горы.

— Адосинда, а ты что ищешь взглядом?

— Могилу.

— Чью?

— Сына.

А у рыцарей Сида есть могилы? А в соборе есть для них гробница?.. Под мерный бег своей лошадки Химена опускает руку на руку Адосинды… Сказать бы ей… Путами стянуто сердце… Вдруг Химена оборачивается и видит, на краю ямы, красные олеандры. Святое небо! Ну до чего ж нарядны яркие лепесточки, дети ветра! Какой богатый урожай дают христианам поля, раньше бывшие во власти аллаха!.. Но разве Родриго не вышлет ей навстречу ещё рыцарей — сопровождать её на последнем отрезке пути? Девочки загляделись на юных всадников со знамёнами на пиках. Самые юные, безбородые ещё, прибыли, чтоб стать спутниками дона Диегито. Но Диего, сын Сида, не едет по этой дороге вместе с матерью и сёстрами. Он сейчас уже, верно, при дворе, и леонцы принимают его, оказывая ему кое-какие почести — как-никак, сам король теперь покровитель юноши. Ну а дальше его поведут к королеве и заодно познакомят с мавританкой Заидой, вдовой сына короля Севильи, сколь прекрасной, столь и бесстыдной, увешанной драгоценными жемчугами из Ормуса…

Юноша так и оцепенел при одном взгляде на красавицу, подумал, уж не сон ли она, даже вздохнул поглубже, чтоб убедиться, что не спит. Ему вдруг подумалось, что ничего-то он в жизни ещё не знает, и захотелось бежать отсюда, вернуться в спокойную обитель, которую недавно покинул. Неужели это странное страданье и означает — быть мужчиной? Девятнадцать лет!.. Диегито резко повернулся и, покинув парадную залу, чуть не бегом пересёк внутренний двор, сопровождаемый своими собаками, с ласковым лаем тычущимися ему в колени. Он углубился в городские улицы и, бросившись к первой девушке, встреченной на пути, повлёк её к какому-то сараю… Потом, лёжа на соломе рядом с незнакомым юношей, девчонка, немного грустная и немного радостная, стала было его упрекать, но Диегито уже знал жёсткие права кастильского рыцарства. Он осторожно вытер слезу, скатившуюся по круглому и невинному девичьему личику, и условился о новых встречах, не таких торопливых, как эта первая, там, где-то в квартале содержанок, укрытом от взоров огромной уважительной тенью, падающей от собора…

Само собой разумеется, Химена никогда не узнает ни о чём подобном. Для неё Диегито навсегда останется мальчиком, горюющим об улетевшей голубке на крепостной стене мрачного, ледяного бургосского замка…

На холме, уже незадолго до конца пути, маленький караван останавливается. Рыцари развлекаются, выпуская своих охотничьих соколов на голубей. Девочкам жаль голубей. Суровые соколы, едва сдёрнешь им с головы кожаный шлемик, грозно косятся окрест, а как разомкнёшь кольцо, приковывающее их к запястью рыцаря, ещё сожмут на мгновенье кожаную перчатку — и взмывают, стрелой пуская своё гордое, одетое бурыми перьями тело вверх, к солнцу. Стайки голубей, смешавшись, пытаются улететь, но надменный охотник резко пресекает им путь, отстраняя одну какую-нибудь голубку, самую неопытную и наивную, кружит над ней, оглушает шумом своих сильных крыльев, преследует её и внезапно падает на жертву, увлекая её своей тяжестью на землю. И перепуганным девочкам, как недавно их брату Диегито, приходит в голову, что они ещё так мало знают в жизни. Так вот каковы эти прославленные рыцари? С каким радостным гиком кидаются они взглянуть на предсмертные муки невинной маленькой птички!.. Так вот они, права инфансонов — топтать невинных… Свирепый огонёк зажигается в глазах каждого рыцаря при каждой удаче его питомца — тот же огонёк, что сверкает в круглом угрюмом глазу гордой птицы. Девочки отводят взгляд: не хочется больше смотреть, как падают бедные голуби, теряя перья, словно вянущий цветок лепестки. Убежать бы отсюда… «Родная, скажи им, что довольно! Скажи, что довольно!» Но так их, пожалуй, примут за провинциалок, не знающих новых обычаев и манер… Лучше смолчать.

И вдруг замолчали все разом. Громкий зов труб Сида прорезал воздух.

Дорогу! Дорогу! Расступись, свита… Рыцари, пропустите Химену… Оставив на городских стенах Валенсии усиленную стражу, Сид едет по равнине на своём коне Бабиеке. Конь весь в мыле от быстрого бега, а на всаднике — нарядная туника без рукавов, надетая поверх кольчуги, дорогой плащ цвета утренней зари, у пояса привешен верный меч по прозванию Колада, что никогда не вынимался из ножен для неправого дела. Перевязанная золотым шнуром длинная борода, в которой уже виднеются там и сям белые нити, свисает на грудь Сиду. Смотрит Сид на Химену, безмолвно прося у неё прощения и за белые нити, и за суровые морщины, прорезавшие лоб… Смотрит Химена на Сида, безмолвно прося у него прощения и за бледность щёк, и за потускневший блеск глаз… И, опускаясь пред ним на колени, с внезапной теплотой в сердце замечает за притворёнными веками Воителя две непрошеные слезы.

— Родриго!.. Это я, Химена!.. — повторяет она, словно боится, что время стёрло из его памяти её черты.

Сид подымает её, и она, заплакав, прячет свою голову у него на груди. Оба словно и не слышат приветственных криков, раздающихся вокруг. А Химена всё плачет и плачет, словно наслаждаясь возможностью внезапно почувствовать себя маленькой и слабой, ищущей опоры в этом большом, тяжёлом, горячем человеке. «О, Родриго, что сделали с нами наветы коварных царедворцев!..» А Сид? Прижимаясь губами к щеке Химены, не вспомнил ли он случаем тёмную персиковую щёчку маленькой мавританки, которую прячет в предместье Алькудии? Придётся, видно, подарить её графу Барселоны или отдать в гарем короля Мостаина, чтоб там, далеко, освещала она всё вокруг своей красотою…

— Благородная и любимая жена моя, сердце моё и душа! Дети мои,