Личный тать Его Величества - Николай Александрович Стародымов

в базарный день несут нисенитницы! Взять тот же московский Чудов монастырь, в который удалялись многие вельможи – там о государевых делах говорят больше, чем в иные дни на заседаниях Боярской Думы.

Воейков знал, где слухи обитают. И слушать умел…

– И встретил я там приятеля одного – тоже какого-то рожна в монастыре оказался. Заговорили мы о том, что происходит в Угличе… И поднялись на гульбище – от греха подальше, чтобы не подслушал кто… А тут вдруг – из Княжего-то города, из кремля-то – набат!.. Там ведь расстояние – всего ничего!.. Ну, мы спустились с гульбища – и бегом!.. А к Никольскому мосту уже посадский люд набился – мост этот через ров единственный…

Воейков взял в руку деревянную ложку, начал показывать держаком на столешнице:

– Во глянь-ка!.. Там вот так стоит Преображенский собор, а вот так – Спасский… Между ними – колокольня. А вот тут – рядышком совсем, как раз воеводина изба… И лужайка…

Царевич со своими приятелями, ребятами его же примерно возраста, играли – кидали в землю ножики. Среди игравших находились и сыновья приставленных к царевичу женщин – Петруша Колобов, Важен Тучков…

У Дмитрия в руках оказалась свайка – остро отточенный четырёхгранный гвоздь. Его он в очередь и метал в землю.

А потом он оказался бьющимся в конвульсиях на земле, с той же свайкой, торчащей из его шеи. Из-под вонзившейся в живую пока ещё плоть металла струйками била кровь.

Мальчишки шарахнулись в стороны…

– Убили… Никак, убили! – прошептал оказавшийся неподалёку Максимка Кузнецов – монастырский сторож. Торопливо перекрестился. И завопил уже в голос: – Убилииии!..

– Убили!.. Царевича убили!.. – вторил ему священник Федот, по прозвищу Огурец…

Они бросились врозь – Максим на колокольню, а Федот к затихшему уже мальчонке.

Над городом гулко поплыл густой тревожный набат…

Со всех сторон к месту трагедии сбегался народ.

– Убили царевича! – весть разнеслась мгновенно.

И тут же – приговор:

– Смерть убийцам!..

А кто убийцы?.. Да вон они – сбились, испуганные, прижались друг к другу, трясутся…

Данилу Битяговского, Осипа Волохова, Никиту Качалова толпа растерзала мгновенно.

– Опомнитесь, люди! – толпе навстречу бросились Михаил Битяговский и Данила Третьяков. – Они же дети!..

В приставов полетели камни, колья…

– И вы убийцы! – пришедшая в ярость толпа жаждала крови.

Приставы попытались бежать. Да куда там!.. Их догнали и затоптали, а затем уже мёртвых били, кололи, резали…

– Страшная это штука – разъярённая толпа, – делился Воейков с горододельцем Захаром.

Откуда ж ему было знать, что и ему предстоит оказаться в такой толпе – коллективном убийце!

– Я вбежал на площадь, когда подоспевшие стрельцы уже оттеснили толпу, – продолжал рассказ Воейков. – Несколько бунтовщиков зарубили бердышами и саблями там же, на месте… Хотя основные казни прошли потом…

Он угрюмо смотрел в стол, словно видел не выскобленные доски, а ту картину десятилетней давности.

– Меня как государева посланца к месту убийства пропустили. И я как сейчас вижу… Сидит прямо на земле вдовая царица, Мария Фёдоровна, простоволосая, страшная, в слезах… Кика свалилась, рядом в пыли валяется… Платье как-то скомкалось, перекосилось, порванное спереди… Всё в крови у неё – руки, платье, на лице брызги… И жалобно так воет… Как собачка над щенком… Приговаривает что-то, только непонятно что, не расслышал… А вой этот – будто душу из тебя вынимает. А на коленях у неё – сыночек её. Он и вовсе весь в крови, уже вытянулся весь… Она его баюкает, качает, а сама плачет, воет… Кровь в пыли уже побурела, подёрнулась коркой… И тут же рассыпаны бусины, бисер, наверное, с царициного ожерелья, и какие-то зёрнышки эти в пыли откатились, а какие-то в крови увязли…

Меньшой помолчал, тряхнул головой, отгоняя видение…

– Знаешь, Захар, я в жизни этой много чего повидал, мне душу трудно чем пронять… Но в тот момент я действительно испугался, что сейчас гром небесный грянет, и испепелит нас всех огненный дождь, – он искренне перекрестился; за ним и собеседник. А Иван пояснил: – Ведь царевич это лежал убитый, не просто человек какой – то кровь и плоть великого нашего государя Иоанна Васильевича… Последняя надежда царства… Понимаешь ты меня?.. Убита последняя надежда царства!.. И что дальше будет?.. Жутко стало!

Зодчий ответил осторожно:

– Так ведь сам говоришь: в крови всё… Может, ошибся ты…

Воейков тяжело взглянул на него.

– Ты матерей когда-нибудь видел?

– Каких матерей? – не понял тот.

– Ну, матерей. Любую бабу, мать, у которой есть дитё…

Не понимая, мастер пожал плечами:

– Видел, понятно. А к чему это ты?..

– И представь, что дитё это умрёт… Или убьёт его кто… И что ж, думаешь, мать родная может ошибиться? Плакать по чужому ребятёнку?..

Захар смешался, не знал, что ответить.

– Я мог бы, со стороны-то глядючи, ошибиться, не различить, – угрюмо продолжил Меньшой. – Или, скажем, тот же поп отец Максим… Да хоть вся толпа, что вокруг собралась… Но мать родная, Марья Фёдоровна, убиваться так по чужому не стала бы… Она смерть сына своего учуяла. Сердце материнское, знаешь ли, в таком деле не обманется…

Над столом опять зависла неловкая пауза.

Чтобы перевести речь, Захар спросил:

– А что потом?

– А потом… Потом из Москвы прибыли следователи… Митрополит Геласий, боярин Василий Шуйский, Андрейка Луи-Клешнин, да Елизарка Вылузгин, я о нём уже говорил… Всех допрашивали, полторы сотни человек опросили… И ни у кого сомнения не возникло, кто погиб. Убийство это было или случайная гибель – тут много споров шло. В конце концов, сделали вывод, что скорее всё же случайно. Отец Геласий совместному заседанию Боярской думы и Священного собора докладывал дело. И снова – если по поводу несчастного случая разнотолки остались, то в гибели именно Дмитрия ни единый из следователей не усомнился.

– Ну а ты как думаешь? – ещё более осторожно поинтересовался Захар. – Сам он погиб, или помог кто?..

Воейков снова посмотрел на него тяжело, со значением. И заговорил словно как совсем о другом.

– По итогам того расследования в Угличе казнили две сотни человек. Да больше полусотни семей отправили за Югорский камень, строить сибирский острог на речке Пелым, чтобы от набегов самоединских племён отбиваться. Пешком шли – а это, почитай, две тысячи вёрст, да по бездорожью. И эти ссыльные всю дорогу тащили на себе тот самый колокол, который ударил в набат. Колокол тот наказали за то, что подстрекал народ к бунту: ему вырвали язык, чтобы не болтал лишнего, отрубили ухо, чтобы не слушал непотребного, высекли плетью дюжину раз, и тоже сослали…

Воейков немного помолчал.

А потом