Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта - Татьяна Сергеевна Алексеева

романс он хотел бы послушать, он сразу же назвал именно «Матушку». Что-то заставило его сделать столь странный выбор. Впрочем, раздумывать о причине такого желания Пушкин пока не стал. Ему необходимо было прослушать эту песню, и он слушал ее, боясь пропустить хоть одно слово, хоть одну ноту. А Татьяна пела с каждым куплетом все громче, и в ее сильном голосе все явственнее звучали страх и тоска героини романса. Она пела, Александр слушал, и чем ближе был безнадежный финал песни, тем сильнее поэт чувствовал, что вся его прошлая жизнь тоже заканчивается, и после того как стихнут последние аккорды «Матушки», должно начаться что-то другое, новое. Вот только почему все-таки для прощания с прошлым он выбрал такую печальную песню? Не было ли это знаком, что и, их с Натальей новая жизнь станет такой же несчастной, как у героини романса?

Однако разобраться в этих сомнениях и дурных предчувствиях Пушкин не успел. Татьяна Демьянова закончила петь, ее чарующий голос смолк, пальцы взяли аккорд на гитаре, и отзвук зазвеневших в последний раз струн растаял в тишине комнаты. Несколько секунд все сидели молча. Мелодичный голос певицы все еще звучал у них в ушах — заглушать его и возвращаться в обычную жизнь из мира музыки никому не хотелось. Но потом в камине снова послышались потрескивание и шорох рассыпающегося в пепел сгоревшего полена, а за окном процокали конские копыта и прогрохотала повозка. Волшебство рассеялось, а сама Татьяна, весело улыбнувшись, взяла на гитаре новый, мажорный, аккорд.

— Ну что, сыграть вам еще что-нибудь? Хотите? — спросила она своих друзей.

— Давай что-нибудь веселое, — предложила ей Солдатова.

Демьянова вопросительно взглянула на Пушкина, и тот согласно кивнул. Теперь он мог слушать и веселые, и грустные песни — это было уже не важно.

И Татьяна снова пела, а Александр и Павел с Ольгой с восхищением слушали ее. За окном становилось все темнее, ранние зимние сумерки сменялись ночным мраком, огонь в камине то разгорался сильнее, то почти гас, а Пушкин и его друзья все сидели возле камина, слушая романсы и расхваливая их исполнительницу.

Когда Александр ехал домой, ежась от холода, в ушах у него все еще звучали слова «Матушки». А перед глазами, одно за другим, появлялись то грустные, то улыбающиеся лица женщин, к которым он когда-то был неравнодушен. Кокетливо щурилась особенно красивая в театральном гриме актриса Наталья Кочубей, первая женщина, на которую он обратил внимание, еще будучи подростком, первая женщина, которой он стал посвящать стихи. Чуть снисходительно, как на младшего брата, посматривала Катя, сестра его тезки Бакунина. Смеялась над его самоуверенностью супруга Карамзина Екатерина Андреевна. Мечтательно смотрела куда-то вдаль княгиня Голицына, с серьезным видом протягивала ему перстень с печаткой княгиня Воронцова, скромно опускала глаза Ольга Калашникова, бежала к нему навстречу по затененной аллее Михайловского Анна Керн… А за ними мелькали другие — все те, о ком он когда-то мечтал, все, кто ответил ему взаимностью и кто отверг его ухаживания. Все сто двенадцать женщин, красивых и обаятельных, все те, кого Пушкин не так давно занес в «донжуанский список», и те, кого он забыл туда вставить, заглянули ему в глаза в последний раз и отступили в холодную ночную темноту, прощаясь с ним навсегда.

Александр вздохнул, вспомнив последнее из своих увлечений, случившееся перед тем, как он впервые увидел Наташу Гончарову, и тоже мысленно попрощался с прошлым. На мгновение ему стало легко и радостно от мысли, что всего через день сбудется его самое горячее желание. Но потом в ушах вдруг опять зазвучал голос Татьяны Демьяновой, рассказывающий о том, что свадьба может быть вовсе не счастливым событием…

Глава XIII

Россия, Москва, Большой Чернышевский переулок, 1830 г.

Пушкин проснулся еще затемно. Он позвал дядьку Никиту, велел принести свою одежду и, дожидаясь его, несколько раз прошелся по комнате. Мелодия «Матушки», как назло, крепко прицепилась к нему — как ни пытался Пушкин ее отогнать, нехитрый мотив возвращался снова и снова и даже становился все громче и настойчивее. А вместе с этим все больше усиливалась легкая тревога, тоже не покидавшая Александра с момента пробуждения. Где-то в глубине души притаилась странная тоска, словно не к свадьбе он готовился, а к чему-то неприятному и даже страшному. Он отгонял ее вместе с романсом и воспоминаниями о вчерашнем мальчишнике, но избавиться от этого гнетущего чувства никак не удавалось. Радовало лишь то, что, в отличие от всех предыдущих дней, в его мысли больше не лезли воспоминания о прошлых любовных похождениях. Со всеми своими ста двенадцатью — или сколько их там было? — прошлыми увлечениями Александр накануне распрощался окончательно.

Одевался он в этот раз долго. Одолженный у Нащокина фрак, хоть и подходил Пушкину по размеру, все равно оставался чужим, и чувствовал поэт себя в нем очень неуютно. Глядя на себя в зеркало, он едва удержался от крепкого ругательства — его невысокая фигура, одетая в ненавистный фрак, с непослушными курчавыми волосами показалась ему вдруг страшно нелепой. Неужели этот маленький человечек со смуглым лицом и пухлыми губами, когда-то носивший прозвище «Обезьяна», такой смешной и жалкий на вид, действительно женится сегодня на первой красавице Петербурга и Москвы?! Да как он вообще осмелился подойти к ней, не говоря уже обо всем остальном? Как у него хватило наглости просто подумать о том, что такая женщина может стать его женой, может принадлежать ему?!

Этот приступ ярости по отношению к самому себе длился не больше минуты, но был настолько сильным, что, чуть успокоившись, Пушкин почти без сил плюхнулся в ближайшее кресло. Ему уже не хотелось никуда ехать и вообще выходить из дома. Некоторое время он сидел неподвижно, уговаривая себя встать и продолжить заниматься своим туалетом, потом снова разозлился, теперь уже на свою нерешительность, и, резко вскочив, бросился к зеркалу — проверить, не помялся ли драгоценный фрак. К счастью, с одеждой у Александра все было в порядке, и он облегченно вздохнул. Не хватало еще явиться на венчание не просто в чужом, но и в плохо выглаженном фраке! Такого вопиющего нарушения приличий Наталья Ивановна точно не выдержала бы и, чего доброго, испортила бы свадьбу своим обмороком!

Представив эту картину, Пушкин злорадно усмехнулся и внезапно понял, что уже не волнуется ни из-за своего внешнего вида, ни из-за женитьбы в целом. Непонятный