Фернандо Магеллан. Том 2 - Игорь Валерьевич Ноздрин

лезли к огню. В непросушенных дымящихся одеждах бежали к воде, гребли из последних сил к судну, желали спасти еще что-нибудь, чему на холодном берегу вдали от флотилии не было цены. Хватали без разбору, не задумывались, лишь бы успеть нагрузить плот и грести, тянуть канаты на землю.

Плотники ломали каравеллу, кромсали тело топорами, выворачивали доски, собирали гвозди, скобы, шарниры. Все пойдет в дело, пригодится в лагере. Крышки люков, двери, ящики, обломки бревен и плах связывали веревками, вплавь доставляли на берег. Тяжелые мачты, облепленные перепутанными канатами, обрывками вант и парусов, вытащили из волн на песок, бросили до утра, пока имелась более важная работа. Корабль, прошедший тысячи миль, превращался в обглоданный скелет.

Удалось спасти бочки с порохом, фитили, пыжи, запасы свинца, пуль, почти все имевшееся на борту мелкое оружие, две бомбарды, чудом удержавшиеся на талях на поднятой к небу стороне палубы. С поручней юта и бака выдернули фальконеты, загрузили несколько дюжин чугунных ядер, ведрами перетащили картечь. Бочки с солониной и рыбой из Рио-де-Санта-Крус поставили на плоты.

Мешки с сухарями размокли, превратились в липкую мерзкую кашу с червями и коричневыми жучками, величиной с булавочную головку. Короб с мукой расползся желтоватой мутью по трюму, изгадил все вокруг. Не удалось поднять и вытолкнуть в щель без помощи блоков и реи огромные чаны со свежим мясом котиков, забитых на последней стоянке. Но даже снятого с каравеллы хватит на первые дни.

Отлив обнажил песчаное дно с ракушками и комками буро-зеленых водорослей. Гряда черных камней с останками каравеллы на зубцах поднялась из воды. Под собственным весом корабль накренился на правый борт, рухнул с трехметровой высоты, похоронил под обломками зазевавшегося моряка. Груда изъеденного морским червем дерева, облепленная раковинами и бородатой травой, возвышалась над малой водой. Капитан оказался прав: отлив и последовавший прилив окончательно уничтожили «Сант-Яго». Вместе с раненым Серраном на берегу сидели тридцать семь человек с неунывающим псом Амадисом, менее других пострадавшим от катастрофы. Прекрасно начатый день, со скрипом бизани и высоко летавшими над волнами чайками, закончился неожиданной трагедией. В океане дул ровный попутный ветер, мелкая волна вздымала посеревшую поверхность. Плыть бы сейчас на радость без забот и волнений, да зловещий кондор накликал беду.

* * *

Нерадостно в ночи звучала месса во спасение. Угрюмо славили и благодарили Господа с Девой Марией; хранительницу пороховых складов святую Варвару, не допустившую пожара и чудовищного взрыва на корабле; святого Эльма, не наславшего бурю, позволившего благополучно разгрузить каравеллу; покровителя и заступника святого Николая; и, конечно, Антония, с лучезарным ликом, торчащими ушами, густой солдатской бородой, в прикрывавшей полено тряпке; а также снятого с носа корабля золоченого Георгия. Молили апостолов, в первую очередь рыбака Петра, знавшего невзгоды моряков; святителей и великомучеников. Падали на колени, крестились, со страхом поглядывали в темноту, прикрывали ладонями свечи. Вдруг затухнет хрупкий слабенький огонек? Дурная примета – прервется человеческая жизнь.

Но мало молитвы и запаха воска, нужно нечто материальное, символизирующее заступничество Христа, память в веках о свершившемся чуде. Разве не чудо – остаться всем живыми, за исключением одного несчастного? Из обломков грот-мачты соорудили крест, вкопали в землю, обложили камнями. Теперь сия земля освящена, Господь услышал благодарность, пора заняться обычными делами. От восхвалений и пения теплее не стало, мясо в желудках не появилось, а температура воздуха понизилась, ударили заморозки.

Первую ночь спали на вещах, глубже зарывались в них, прижимались друг к другу, накрывались сырыми парусами, одеждой, пустыми мешками, вонявшими гнилыми продуктами. Усталые, изнеможенные, забыли выставить охрану, зарядить сухим порохом мушкеты, ворочались до утра, простужено кашляли, вскрикивали, вздыхали со стонами.

Один пес вострил уши, прислушивался к шуму ветра и волн, лизавших песок, по-змеиному шипевших и уползавших в океан. Голые камни торчали над водой памятником кораблекрушению. Амадис облизывал нос, принюхивался к родному запаху земли, пожелтевшей травы, смолистому аромату леса с таинственными ночными голосами, будоражащими охотничью душу. В собачьих глазах отражалось чужое небо с чистыми яркими звездами, празднично горевшими соборными свечками. Молодой месяц серебрил поверхность залива, сыпал свет по берегу, отражался в плаще святого Георгия, впопыхах забытого посреди развала. Черные птицы подлетали к лагерю, переваливались с боку на бок, подкрадывались к вещам. Пес ворчал на них, глухо лаял, отгонял гостей от разбросанного добра. Не тронь! Они улетали в темноту, громко хлопали крыльями, разочарованно кричали. Амадис смежал гноившиеся веки, дремал. Но вот зверек забрел из леса, зашуршал, попробовал на зуб ящики и бочки. Надо бы встать, расправить хвост, обойти владения, но собака тоже устала и согревала хозяина. Амадис лениво рычал, отпугивал мелюзгу, прятал нос под заднюю лапу.

* * *

К утру сырые паруса смерзлись, покрылись корочкой льда. От дыхания спящих людей из щелей сочился пар. Покрасовавшись среди звезд, месяц перебрался от одной к другой, ослаб, исчез с последней. Серый свет забрезжил над океаном, окрасил сталью поверхность, дотянулся до земли. Амадис вылез из-под тряпья, побрел по поблекшей траве обнюхивать низкорослые кусты, бугорки, разрывать лапами норы. Придавил мышь, но не съел, положил к животу боцмана. Заботливо облизал лицо хозяину, мычавшему, махавшему во сне рукой, и лишь затем отправился на охоту.

Первым проснулся капеллан. Старик протер костлявыми пальцами глаза, вздохнул, будто вылезал из пуховой постели босыми ногами на каменный пол, пошел за собакой. Амадис задрал лапу на привалившие крест камни, и старик поднял рясу… Священник испугался, как бы кто не заметил! Вокруг тишина, покой. Вальдеррама громко проклял собаку, скороговоркой прочитал «Отче наш», вспомнил о «хлебе насущном», который надлежало «давать нам днесь», ощутил до тошноты пустоту в брюхе, засеменил к мешку с сухарями. Разодрал смерзшуюся мешковину, заглянул внутрь, плюнул с досады и уселся на доски. Он пригорюнился, ссутулился, поджал колени к впалой груди, бессмысленно глядел на море, расцветающее розовым восходом.

– Бартоломео, где ты?  – послышался слабый голос капитана.  – Бартоломео!  – звал очнувшийся Серран.

Старик раздраженно обернулся, прислушался к жалобному звуку, нехотя поднялся и пошел разгребать тряпки, из-под которых, как ему казалось, капитан звал на помощь. Под ними оказался Окасио. Капеллан растормошил его, передал просьбу Серрана. Затем вернулся на доски, безучастно скрючился, растер ноющие ноги.

– Бартоломео, проснись!  – просил капитан.

Окасио отыскал боцмана с дюжиной окровавленных дохлых мышей.

– Что случилось?  – заволновался испанец.

– Капитан зовет.

– Отходит? Худо ему?

– Не знаю.

– Бартоломео!  – разобрали они тихий голос.

– Я здесь!  – воскликнул боцман и брезгливо отшвырнул добычу Амадиса.

Радостно виляя хвостом, собака собрала мышей в кучу и улеглась, положила на них голову.

Серое