Фернандо Магеллан. Том 2 - Игорь Валерьевич Ноздрин

навигационных приборах забыли. Шум, гам, суета, ожидание помощи и возвращения лодки – не то грабят, не то спасают друг друга. И все время стук, треск ломающихся переборок, деревянной обшивки. Крысы плавают в отсеках, вылезают на бочки, тюки, рвутся на воздух, не боятся людей.

– Утоп Жуан,  – канонир снял шапку и перекрестился. Бартоломео потянулся к своей, нащупал мокрые волосы.  – Смыло капитана за борт вместе со штурманом.

– Окасио сказал, он спустился к себе.

– Надо проникнуть в каюту,  – предложил оружейник,  – пробить стену.

– Чем?  – развел руками Бартоломео.  – Проще через окно.

– Пошли наверх,  – согласился Педро,  – здесь нет живых. Царствие им небесное!  – перекрестил полузатопленный трюм.  – Упокой души рабов Твоих, Господи! Эх, Санчо, не к добру дьявол летал…

– Нотариус пропал,  – подсказал боцман.  – Сколько их тут?

– Вечером узнаем.

– Мне кажется, Наварре уплыл на берег с Окасио,  – вспомнил Бартоломео.

– Дай Бог,  – вздохнул канонир.

Промокнув до нитки и вымазавшись в муке, они выбрались из трюма на палубу. Там около двух десятков человек ждали помощи. Боцман с канониром перебрались на корму, заглянули в окно капитанской каюты. Через мутное стекло в темноте ничего не заметили. Позвали Серрана по имени – тишина.

– Выбивай стекла!  – приказал Бартоломео.

Педро стянул башмак, высадил зеленоватые пластины. Засунул голову внутрь.

– Мертв!  – выдохнул, разгибая спину.

– Пусти!  – оттолкнул боцман.

В сухой каюте – корма приподнялась на камнях – придавленный сундуком, недвижно лежал капитан с окровавленной головой.

– Может, жив еще?  – с надеждой спросил боцман.

Канонир понюхал резковатый воздух, нащупал замок, открыл раму.

– Попробую спуститься, поищите веревки!  – велел он.

– Веревок полно, веревок куча, веревок хватит на всех…  – нервно пробормотал Бартоломео.

Педро спрыгнул вниз, долго разгребал вещи, гремел сундуком. Трещало под ногами битое стекло, скрипели доски.

– Он теплый!  – обрадовался канонир.

– Живой?  – встрепенулся боцман.

– Не знаю.

– Поднимай осторожно!

– Как же я вытащу его, он не войдет в проем?

– Стену разворотим!  – воспрянул духом боцман.  – Поищи оружие.

Через минуту на веревке подняли меч, боевой топор на длинной ручке с металлическими накладками, кортик в локоть величиной для абордажных драк. Бартоломео подозвал солдат, жавшихся воробышками на поручнях задранного в небо борта, приказал рубить доски.

– Дышит, ей-богу, дышит,  – послышался тихий голос Педро, словно канонир боялся вспугнуть возвращавшуюся жизнь.

– Обвяжи Серрана под мышками,  – велел боцман.  – Придвинь что-нибудь к окну, поможешь поднять!

Рама затрещала, подалась под ударами топора, повисла на гвоздях. Ее отодрали, кинули в волны.

– Борта рубить?  – устало спросил солдат и, не дождавшись ответа, добавил:  – А топор у капитана заржавел, не такой, как у Фодиса!

– Пройдет!  – примерил на глаз отверстие Бартоломео.  – Как думаешь, Педро?

– Я бы расширил,  – ответил оружейник,  – вдруг застрянет?

– Круши!  – боцман уступил место солдату.

Раненого капитана осторожно подняли на палубу, смочили водой разбитую голову. Португалец замычал, открыл глаза, зашевелил губами. Ему влили вино. Он поперхнулся, проглотил, попросил еще.

– Кто погиб?  – слабо промолвил Жуан, стараясь не шевелить ноющей от боли головой.  – Сколько спаслось?

– Если утонули, то немногие,  – пояснил Бартоломео.  – Полная шлюпка людей ушла к берегу.

– Хорошо,  – Серран и прикрыл глаза.  – Продукты, оружие, порох, теплая одежда, товары для обмена…  – заволновался капитан.  – Надо строить плоты, не ждать лодку! Бартоломео, немедленно руби и связывай бревна! Необходимо спасти хотя бы часть продовольствия, иначе умрем с голоду. Нет, постой… Какая тут глубина?

– С лихвой хватит!  – усмехнулся боцман.

– Промерь дно! Возможно, камни обнажаются при отливе. Впрочем, нет…  – рассуждал Серран.  – Приливная волна разобьет корпус. У нас мало времени, торопитесь!

– Окасио возвращается!  – радостно доложил солдат.

– Протяните канат и гоняйте по нему шлюпку,  – посоветовал капитан.  – Так будет быстрее. Пусть Бальтасар соберет карты и приборы.

– Его не видели,  – тактично заметил боцман.

– Жаль, хороший был штурман… Такого поискать! Не забудь о соли,  – вспомнил он.  – Сухари размокли?

– В трюме вода.

– Представляю, что там творится. И все же каждый мешок, каждую доску, любой обрывок веревки – все на берег! Обрежьте канаты, тяните мачты с парусами за лодкой! Что-то плывет перед глазами… Круги, пятна, тошнит… О, Боже, как больно!

– Я отправлю вас на берег,  – Бартоломео наклонился над ним.  – Я все сделаю, как вы велели. Вы слышите меня?

– Я останусь, я проверю… Это пройдет. Меня несет, я падаю вниз… Держи меня, Бартоломео! Скользко, я качусь…

– У вас проломлена голова, вы потеряли много крови.

– Прогони пса, он лижет меня… Мне больно! Фернандо, гони его!

– Сеньор капитан,  – молил боцман,  – посмотрите на меня!

Серран открыл глаза, но не узнал моряков, продолжал бредить, жалостно и беззащитно. Бартоломео снял мокрую куртку, положил ему под голову.

– Никто не покинет судно, пока не отправим на берег последнюю доску!  – жестко приказал он размахивающим руками матросам, радостно приветствующим подходящую лодку – Я размозжу головы трусам вот этим топором,  – поднял оружие Жуана,  – либо повешу их на берегу! Пока капитан болен, а штурман пропал, я буду вершить суд и расправу, данной мне капитан-генералом властью! Упаси вас Бог противиться моей воле!  – сказал маленький человек, взваливший на плечи в диком пустынном краю судьбу трех дюжин моряков.

Глава IX

Лагерь на берегу

В душном кубрике «Виктории», пропахшем карболкой и потом, умирал кормчий Вашко Гальего. В хмурые зимние сумерки он уносился в родную галисийскую Байону, бродил по кривым не мощеным улочкам, приходил на городское кладбище с массивными мраморными плитами и маленькой церковью. Там отпевали души усопших, отправлявшихся в плавание по загробной жизни. Он бродил мимо могил, читал знакомые имена друзей и врагов, коим удалось умереть дома, заснуть на освященной предками земле, слушать медный звук колоколов, пение монахов соседнего монастыря и незримо жить с людьми, духовно, вечно. Память приносила забытые лица, разговоры, обиды, за которые он не успел извиниться. Становилось грустно, будто многое сделал плохо, но исправить не мог.

Доброго старика, а ведь ему было всего пятьдесят лет, мучили обостренные болезнью угрызения совести, заставлявшие тягостнее переживать прошедшие годы. Хотелось покаяться в грехах, но не жестокому Богу отнимающему у него совсем не вовремя и по ошибке земную жизнь, а людям, коим преднамеренно или случайно сделал больно.

Он блуждал по заросшим травою дорожкам, крестился на лики фамильных склепов, вершивших над