Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

книгочею и знатоку «Трех мушкетеров». Книгочей-то книгочей, а что такое сценарий, Горка понятия не имел. В библиотеке руками развели, нет у них сценариев, только пьесы. Так Горка узнал о существовании Дюма-сына (пролистав «Даму с камелиями»), а также и Чехова.

Прочитанное Горку не впечатлило, многого он просто не понял («люди, львы, орлы и куропатки» – о чем это, для чего?), но он усвоил принцип: действие разбивается на отдельные сцены, состоящие из разговоров или монологов и пояснений обстановки – кто откуда вышел, как посмотрел да что на нем было надето. Осталось написать.

Он завел под это дело специальную общую тетрадь, уселся за работу – и словно налетел на стену: ничего не клеилось. Их было четверо (или трое), и они хотели показать, как лихо фехтуют; что тут говорить, – шпаги наголо, и дело с концом. А потом: они что же, враждовать должны, стараться друг друга продырявить? А монастырская стена: там должно быть действие, а что там? Если как Миледи отравила Констанцию, то где их взять, этих миледей?

С неделю Горка мучился, а потом позвал Равиля с Гусманом на совет.

Они выслушали, и Гусман, абсолютно не будучи книгочеем (если не считать всякие брошюры по математике), невозмутимо предложил совместить, а Равиля сделать де Жюссаком.

– Это как, – вскинулся Равиль, – я что – гвардеец кардинала, по-твоему?!

– Во-первых, не просто гвардеец, – парировал Гусман, – а их командир, а во-вторых, с кем-то же надо д’Артаньяну драться.

– Что значит «совместить»? – в свою очередь озадачился Горка.

– Сочленить, короче, – пожал плечами Гусман как истинный Атос, – и дуэль у монастыря… как его там, кармелиток? И отравление в аббатстве.

Горка был сражен, а Равиль продолжал упорствовать:

– Почему я – Жюссак, пусть Фоатка будет.

– Ну какой из него Жюссак, – засмеялся Горка, – он рапиру то и дело роняет, и вообще. А ты – настоящий бретер, сразу же видно!

«Бретер» произвело на Равиля впечатление, и он затих, раздумывая о чем-то своем.

– Ну лады, значит, договорились, – подытожил Гусман, – я пошел тогда, по дому работы полно.

Но тут спохватился Горка:

– Как договорились? А Миледи, а Констанция? Не мы же с тобой будем их играть!

– А что, клево было бы, – вдруг заржал Равиль, – вы только решите, кто кого травит.

Друзья посмотрели на него с ненавистью. С тем же чувством, наверное, на них смотрел сейчас с небес Дюма-пэр.

Они разошлись, так ничего и не придумав насчет женских ролей, но на следующее утро Равиль прикатил на пруд сияющий, как свеженачищенный самовар.

– Я все решил! – заявил он, не дожидаясь вопросов. – Есть у нас и Миледи, и Констанция!

– В смысле? – хором спросили Горка и Гусман.

– В смысле, я поговорил как следует с Розкой, – (у Горки екнуло сердце, он вдруг понял, что уже думал о ней как о Констанции), – она сбегала к своей кузине Раечке; короче – обе согласны и просят только заранее дать им текст, чтобы выучить.

– Ты же говорил, что Роза… диковатая? – спросил Горка, силясь отменить неизбежное.

– Я? – переспросил Равиль. – Ну, я это в другом смысле, а вообще-то, она балерина, чтоб ты знал, ее даже в Ленинград хотели забрать, в училище.

Вскоре Горка узнал эту историю – частично от Равиля, а частично от самой Розы, которую он как-то незаметно для себя стал называть исключительно Розочкой по аналогии, как он думал, с ее сестренкой, кукольной блондинкой с тихим голосом и глазами, вечно как бы умоляющими всех, на кого она смотрела.

Розочка по сравнению с ней была, конечно, огонь. Она занималась в балетном кружке в Доме пионеров, и их наставница была так впечатлена ее сложением и пластичностью, что написала в Ленинград подруге, преподававшей в балетном училище при каком-то театре, и та приехала в Бугульму («они по всему Союзу ездят каждый год, – хмуро пояснил Равиль, – мне отец сказал, таланты ищут»), тоже впечатлилась и пришла к Розочкиной маме, чтобы та отдала дочь в балетную школу-интернат. А Нажиба-апа тихо, но твердо сказала «нет». И никакие уговоры Марьи Дмитриевны и аргументы Федора Харитоновича, никакие Розочкины слезы, истерики и крики не помогли. Нажиба, растившая дочь без мужа и приехавшая в Бугульму к сестре из кишлака под Ташкентом без гроша в кармане, твердо знала, какие нравы царят в столицах, и не могла рисковать единственным, что у нее было.

Эта история потрясла Горку и заставила посмотреть на Розочку другими глазами. Дошло до него, он ее и называть стал так – ласкательно, после того как узнал, какое несчастье с ней случилось. Однако и она, после того как все рассказала, стала относиться к Горке по-другому, теплее, ласковее. Что-то они почувствовали друг к другу, что не умели или боялись себе объяснить, но Горка, вспоминая, как первый раз увидел ее отражение в стекле книжного шкафа, как она стрекала мимо них с Равилем, когда они болтали на веранде, слушая музыку, успев стрельнуть в него озорным глазом, как затихала внезапно, слушая Горкины пояснения насчет будущего спектакля, он чувствовал, что все это неспроста, что эта девочка будет значить в его жизни очень много.

Между тем их затея, возникшая из ничего, можно сказать, начала обрастать всякими хозяйственными мелочами. Началось с того, что Дурдин-старший затребовал через сына – сам не снизошел – сценарий, доложил свои соображения начальнику, полковник Максименко опять связался с отцами и поставил задачу «решить вопрос» с декорациями и костюмами для действующих лиц и исполнителей, а также подумать о площадке. На удивление, отцы впряглись без возражений. Горкин выделил «из своих фондов», как он пояснил, отрез голубой саржи на пошив мушкетерских плащей и обеспечил собственно пошив, подписал Бари на изготовление декораций. Равилькин договорился с приятелем, начальником цеха мебельной фабрики, о выделении нескольких листов фанеры (тоже «из фондов», разумеется), которые Бари должен был разрисовать под монастырь, и, более того, предложил территорию своего двора в качестве места представления. Это было уж чересчур, предложение замяли и в результате сошлись на том, что спектакль покажут в поселке кирпичного завода – там, в каре двухэтажных жилых домов, было нечто вроде летней эстрады.

Горка понимал, конечно, что взрослые стараются сделать как лучше и делают как надо, но в то же время испытывал какую-то досаду: их игра исподволь стала игрой взрослых, они решали что и как. А с другой стороны, это же Максименко придумал насчет спектакля, не они с Равилем и Гусманом, они бы так и махали рапирами, тыкая друг друга. Так что… Только досада оставалась.

Она затушевалась после нескольких дней