Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

репетиций. Все складывалось ладно, все вошли во вкус, Горка с упоением раз за разом демонстрировал атаку «стрелой», Гусман лихо отбивался, Розочка хлопала в ладошки и порхала вокруг… Равилю, впрочем, вот эти порхания и аплодисменты не нравились, кажется, он временами мрачнел, но это было так – мимолетно, как легкая тучка на чистом небосводе.

Наконец настал день премьеры, точнее – вечер субботы, 6 августа, перед выходным. К пяти, назначенному времени, начала стекаться публика, дворовая площадка оказалась заполненной кирзаводским народом, в основном пенсионерками в платочках, с досадой отметил Горка, но были и молодые, только со смены, кое-кто парами, и мелюзга была. Эти с восхищением рассматривали плащи и рапиры мушкетеров, добавляя, конечно, артистам самоуважения.

Занавеса не было, Горка с друзьями просто стояли сбоку от помоста, дожидаясь команды Дурдина-старшего. Однако тот прежде решил сказать речь.

– Сегодня мы покажем вам, – сказал Дурдин-старший, – фрагмент спектакля по мотивам произведения Александра Дюма «Три мушкетера». Спектакль подготовлен силами драмкружка СИЗО-3 города Бугульмы.

Пацаны едва не сели от изумления, но Дурдин дал отмашку, и они начали представление. Равиль, приговоренный сыграть де Жюссака, спрятался за эстрадой, а Горка, Гусман и Фоат церемонно вышли на авансцену, отвешивая друг другу поклоны и метя землю воображаемыми плюмажами (на шляпы взрослые не раскошелились), потом Горка и Гусман встали в позиции и начали дуэль, показывая кирзаводским отточенные на лужайке возле тюрьмы приемы фехтования.

Все шло хорошо, зрители следили за их па с интересом, а кто-то начал уже и подбадривать возгласами, и тут на помост с нечленораздельным воплем вылетел Равиль и так саданул Горке рапирой в живот, что тот согнулся пополам, хватая воздух ртом. Публика зашлась хохотом (даже ветхие старушки захихикали, отметил Горка), и тут Дурдин запустил радиолу, и на сцену вытрусила Розочка, на пуантах и в балетной пачке. Сен-Санс, «Умирающий лебедь». Публика притихла, следя, как Розочка семенит спиной к зрителям, а на нее надвигается шаг за шагом, сверля умоляющим взглядом, Миледи, Раечка. Потом Розочка начала взмахивать руками, поворачиваться, сделала батман (Горка смотрел на нее во все глаза, такая она была красивая, как фарфоровая статуэтка в буфете), но тут Розочка вдруг как-то вся опала и, не закончив партию, убежала за эстраду и громко, в голос, расплакалась там. Публика встала и неистово зааплодировала. Это был триумф!

Розочка не стала рассказывать, отчего она расплакалась, а Горка не стал допекать Равиля вопросами, почему он его едва не проткнул, – он догадывался, почему они так, но что тут можно было поделать? Ничего, разве что вздохнуть.

Они потом еще показали свою постановку в клубе СМУ-2 (там уже были занавес и рампа, все как положено) и в пионерлагере им. Губкина. На этом «гастроли» закончились, на носу было начало нового учебного года.

Затея с постановкой имела два последствия. Первое состояло в том, что их инсценировкой занимались, оказывается, самые разные инстанции и количество причастных прирастало от спектакля к спектаклю: к драмкружку СИЗО-3 добавились, последовательно, горком комсомола, Дом пионеров, а в финале – и гороно. Эта суета вызвала у друзей такую растерянность и обиду, что они забросили свои рапиры и больше уже не фехтовали ни на публику, ни для себя.

Вторым последствием было то, что мальчишки стали знаменитыми: о них написала городская газета, снабдив репортаж двумя фото, и, несмотря на качество снимков, их стали узнавать на улицах. Равиля это радостно возбудило, Гусман только пожал плечами и постарался поменьше мелькать на людях, а Горка… Смешанные чувства он испытал, но когда 1 сентября вошел в свой новый, теперь уже 5-й «б» класс и встретил восторженный взгляд Светки Лифантьевой, уважительные, а у некоторых смешанные с завистью взгляды других одноклассников, ему стало приятно, конечно.

Плецко, первая кровь

Пятый «б» оказался совсем не таким, как четвертый. Тот был ровный, а этот – как «город контрастов Нью-Йорк» (определение Горка вычитал в «Известиях»), и надо же – всего из-за двух новичков: Лоры Алиевой, загадочной девочки с лицом Нефертити, и гориллоподобного второгодника Плецко.

Про Лору поговаривали, что она была наполовину азербайджанкой, дочерью очень важного инженера, которого перевели из Баку к ним в «Татнефть» что-то возглавить и отладить. Поговаривали родители, разумеется, но дети-то крутились рядом, так что в классе о Лоре кое-что знали. Не могли только понять ее имени. «Лора – это уменьшительное от Ларисы, ты Лара, да?» – «Нет», – мотала она головой. «Тогда от Валерии – ты Лера?» – «Нет. Лора – это полное имя, не уменьшительное», – холодно отрезала, и расспросы прекратились. Так она себя поставила, слегка отгородившись от всех, не выказывая ни своей особости, ни приязни к одноклассникам. Впрочем, был еще один всплеск попыток что-то разузнать, – когда на первом уроке немецкого Лора непринужденно ответила на учительское «Guten tag», а потом так же легко принялась отвечать на удивленные вопросы преподавательницы, Анны Михайловны Емурановой: «Ты жила в Германии?!», «Ты – немка?». В ответ – только пожимание плечами, – нет, и нет, и нет тут ничего особенного.

Поразмыслив, ребята согласились, что да, а что особенного? Может, у них там, в «ихнем» Баку, у Лоры немка-гувернантка была? Они же начитанные, в общем, были ребята, представляли, как оно выходит иногда.

Лора стала как бы одним полюсом класса, а на другом навис над всеми Плецко, напоминавший одновременно и гориллу, и борова. Он был оставлен в пятом классе в третий уже, кажется, раз, то есть если бы хоть что-то понимал, то учился бы в седьмом, но Плецко был непроходимо туп, и не выгоняли его из школы только потому (поговаривали опять-таки родители), что он был сыном матери-одиночки пролетарского происхождения, и гувернанток, соответственно, у него отродясь не было.

Несмотря на несомненную социальную близость, класс дружно возненавидел этого Плецко и ненавидел тем больше, чем больше его боялись. Он ходил со стограммовой гирькой от базарных весов, притороченной на цепочке к браслету на левой руке, и многозначительно ею поигрывал, буравя взглядом суетящуюся вокруг мелюзгу, а мог и въехать кому, кто не так посмотрел или что-то вякнул.

К Горке и Витьке Маслову (они сидели за одной партой) Плецко, между прочим, не приставал, можно сказать, – так, зацепит иногда на переменке как бы ненароком, осклабится и идет себе дальше. Похоже, он чувствовал, что от этих двоих исходит неясная опасность. Он, в общем, правильно чувствовал: Горка и Витька с некоторых пор вынашивали планы отмутузить этого свиногориллого так, чтобы он больше ни к кому не приставал, а Горка не раз, укладываясь