Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

Дебют в роли командира

На другой день я утром на трамвае поехал на Морозовскую фабрику, где теперь стоял «Князь Михаил Ярославич». Трясся в вагоне, смотрел в пыльное окно и видел себя уже чуть ли не героем контр-революции, в своей неизменной голландке, но с белыми погончиками и бряцающий палашом. Счастливый от грез о своем командирствовании задремал и – едва не проехал остановку.

«Ярославич» – как его звали волгари – был одним из сильных и крупных буксиров верхнего волжского плеса, низкий, широкий, с большим командирским мостиком и железною палубой. На нем уже были закончены работы по установке креплений и теперь приступали к оборудованию новых кают вместо сломанных старых.

Я с мостика окинул заваленную досками и щепой палубу «моего» судна и решил как можно скорее привести ее в человеческий вид. Команде я сказал пару слов, приглашая ее на совместную дружную работу, и выразил надежду на хорошие отношения.

Пароходчики сумрачно выслушали меня, так же сумрачно и деловито ответили на мои пожелания. Не обошлось без происшествия: в одном из пожилых матросов я узнал кравотынского односельчанина, неизвестно какими мне судьбами заброшенного на волжский пароход. Это был дядька товарища наших детских игр, Леньки Федорова! Подступившее волнение я успокоил разумным доводом: вряд ли Федоров узнает в заросшем щетиной военморе былого мальчика-дачника. С наших детских разговоров с дядькой Федоровым прошло более десяти лет; надеюсь, он и сам запамятовал те беседы.

Проведя на судне часа два, я ушел, вполне довольный собой и всем, что пришлось в этот день увидеть и услышать. Это был первый день моего «командирствования»; верно не таким и не в такое время желал бы я его; не таким я его представлял, поступая в Морской корпус; но видно так угодно было судьбе; и посему я этот день благословлял и очень жалел, что о нем не ведают ни маменька, ни отец…

На следующий день команда придавала «Ярославичу» вид военного судна: очищенную от хлама палубу скатили водой, протерли швабрами, уложили тросы в бухте, развесили круги, выкинули на кормовом флагштоке красный флаг, обтянули жалкий такелаж, обмыли борта и кожуха – в общем, сделали то, что полагается для порядка и вида военного корабля старого времени. Мне показалось, команде доставило удовольствие увидеть результат своего труда: для моряка нет большей радости, чем видеть свой корабль в чистоте. Теперь моя команда с некоторым даже пренебрежением посматривала на другие пароходы, любуясь обликом своего «Ярославича».

На третий день моего командирствования, когда я снова сидел на своей «кораблюке», около 11 утра ко мне прибежал мальчишка с запиской от штаба отряда, в которой предлагалось немедленно идти вниз по Волге к потерпевшему три дня тому назад аварию пассажиру – «Владимиру», для откачивания воды. «С места в карьер», – подумал я и велел разводить пары. Сердце колотилось при мысли о первом настоящем дебюте в роли командира.

Несколько раз бегал на мостик, осматривался, пробовал телеграф, оглядывал палубу и мачту. «Как-то выйдет?» – сверлило мозг.

Наконец крик машиниста: «Машина готова!» – под кожухами шипит пар.

Иду к боцману – бывшему командиру «Ярославича» волгарю Хвостову.

«Идемте, Николай Иванович!» – сам уже вбегаю на мостик.

От волнения дрожат колени. Берусь за рычаг свистка и медленно нажимаю. Вода с паром хлюпает и бурлит под его медным колпаком, потом вылетают белые клубы и раздается негромкий свисток. Я нажимаю еще. Свисток издает протяжный рев. Бросаю.

Входит Хвостов – насмешливо улыбается:

«Сами командовать будете?» – «Нет-нет, я с здешним управлением незнаком! Вы уж сначала покажите, как у вас тут?».

Он смотрит, улыбаясь; оглядывается на штурвальных; подходит к переговорной трубе – дергает звонок и кричит: «Готово?» – «Готово», – отвечает голос снизу.

Я становлюсь на правом крыле, он стоит на левом.

«Можно?» – спрашивает.

«Да-да, снимайтесь», – говорю.

Он дергает головой: «Выбирай цепь», – трое начинают бегать вокруг шпиля.

«Ярославич» медленно подвигается вперед среди пароходов. На тех пароходах стоят и смотрят.

Боцман Хвостов ждет, когда встанет якорь и кричит в трубу:

«Самый тихай!» – под колесами с большим свистом шипит пар и плескается о плицы вода.

Мы двинулись. Радостно сосет под ложечкой.

Вот корма вышла из-за пароходов.

«Прибавь!» – под колесами начинает шлепать чаще.

Мы идем кверху и забираем к правому берегу. Я молчу.

«Еще, еще», – говорит Хвостов.

«Ярославич» совсем подходит к берегу.

«Давай!» – рулевые быстро перебирают штурвал. Корма заносится и пароход, заворачивая носом к левому берегу, быстро поворачивает вниз.

«Отпускай!» – весело командует Хвостов.

Штурвал вертится в обратную сторону.

«До полнова!» – часто шлепают по воде плицы и мы толчками, под шумящее дыхание трубы, быстро идем мимо берегов.

«Ну-с, Павел Васильевич, желаю вам и нам всем хорошего плавания и счастливой службы», – говорит Николай Иванович, протягивает руку и, сняв фуражки, мы троекратно целуемся.

И забавно и радостно видеть слезы умиления у этого крупного нижегородца, исполняющего свой обычай волгарей.

«А теперь свистите, – говорит он, – это у нас такой порядок на Волге!».

Я даю долгий свисток.

Хвостов смотрит, улыбается и, когда я кончаю, говорит:

«А вот как по-нашему!» – и схватив проволоку одной рукой, другой зажимает ухо и дергает часто и резко.

Свисток взвизгивает, рычит, лает и далеко разносится по окрестностям: «Ярославич» пошел в плавание!

Так, в общем, и началось мое командирствование. Вскоре я наловчился в управлении; свободно снимался и приставал. Бобровский, Муравьев и Юнаков освоились со своими пароходами. Ночью наша флотилия представляла красивую для моряка картину; особо украшала нас вся освещенная электричеством штабная «Тверь» – все это напоминало настоящий рейд; и даже где-нибудь в Гельсингфорсе.

Арестант Пушков и матрос Федоров

На «Тверь» я приходил только для еды, живя на «Ярославиче».

На «Ярославиче» у меня была очень симпатичная каютка в кожухе правого борта. Чистенький письменный деревянный столик с единственным украшением – чернильницей, был у носового иллюминатора. Небольшая койка, устроенная из деревянной скамейки у нар, два складных деревянных стула, винтовка на стене, несколько ящиков с пулеметными лентами – вот вся была обстановка в моей командирской каюте. На нарах позднее появился вычищенный пулемет Кольт. Я любил свою каюту.

Делал ее крестьянин, которого комиссар Круглов отрядил мне из чрезвычайки. Удивительный симпатяга: Иван Пушков. На вид неказистый, с рябым маленьким лицом и просто замухрышка, он исполнял с охотой и усердием все, что ему не прикажешь. Он был у меня и плотником, и маляром. В своем бедственном положении арестанта он будто находил отраду в этих работах, результатами которых любовалась и команда «Ярославича».

Спрашиваю Пушкова: «Братец, за что тебя арестовали?».

Он