Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров

у других конвойных не было никаких нашивок. Неужели они все были рядовыми «кандидатами»? Форма этому долговязому была явно мала. Красные, загорелые на солнце кисти рук на треть торчали из рукавов. Он по-хозяйски уложил их на «шмайсер», болтающийся на груди.

Услышав свое имя, долговязый тут же выказывает самое кипучее рвение. Его красные ладони тут же сжимаются в кулаки. Он и его подчиненные бесцеремонно начинают с еще большей настойчивостью подгонять арестантов, выпрыгивающих из товарных вагонов.

Кулаки и приклады сыпались на тощие спины, и многие, не удерживаясь на ногах, падали при приземлении. Да и приземлиться было не так просто. Товарняк, в котором привезли штрафников, разгружали не на самой станции, а на подступах к ней, прямо на откос железнодорожной насыпи. Удержаться на ногах на наклонной поверхности было очень трудно.

Отто повезло. При погрузке его притиснуло к деревянной промерзшей стенке слева, недалеко от двери. Это было на норвежском побережье, недалеко от порта, куда их в пешей колонне перегнали из штрафного лагеря в Лапландии. А потом была неделя непрерывного стука колес, в жутком холоде и тесноте. Этот морок прерывался лишь дважды, когда на промежуточных станциях их выгоняли на свежий воздух. В вагонах проводили санобработку. Убирали из вагонов трупы тех, кто не выдержал поездки. Санитары в брезентовых плащах и масках скидывали тела на перрон, как мешки с картошкой. Они так и оставались лежать штабелями, когда конвоиры прикладами загоняли их обратно в вагоны и поезд трогался.

Штрафники мерли как мухи, и постепенно с продвижением поезда на восток в вагонах становилось просторнее. После санобработки от досок пола и стен в вагоне исходил невыносимо приторный запах каких-то химикатов. Вагоны были закрыты наглухо, и воздух внутри, нагреваясь, пропитываясь запахом пота и выделений, становился совершенно непригодным для дыхания.

На последней промежуточной остановке их осмотрел врач, кому-то даже дали какие-то таблетки. А затем их накормили похлебкой, в которой плавали лук и гнилая картошка. Выдали по ломтю хлеба, из сплошных отрубей. И все-таки это был хлеб, а не противная клейкая масса, которую по кусочку в день выдавали в Лапландии.

Видимо, командиры спохватились и решили накормить штрафников. Иначе непонятно, зачем гнать к Восточному фронту поезд, если он придет на конечную станцию пустым? Во время кормежки Отто и услышал, что везут их под Сталинград. В самое пекло сражений, далекое эхо которых добиралось даже до арктического побережья.

II

Отто выпрыгнул в числе первых и сумел избежать давки и тех, кто, подгоняемый криками и прикладами, прыгал сверху на спины своих изможденных товарищей. Такую смертельно опасную для штрафников толкотню конвоиры создавали специально. Обычное дело: издевались, чтобы потешить себя и угодить скучающему командиру очередным развлечением.

Некоторые, сбитые с ног, уже не могли подняться. Падали, разбивали колени и руки о гравий и оставались лежать, не в силах подняться. Сказывалась бесконечно долгая мучительная дорога, без еды, без воды. В самом начале пути, чтобы хоть как-то утолить жажду, арестанты соскребали иней со стенок вагона и ели его. У большинства осталось «воспоминание» о лапландском штрафном лагере – отмороженные пальцы рук и ног, носы и щеки.

Когда конвоиры сбили засовы и дверь тяжело отъехала, изнутри пахнуло вонью такой тяжелой густоты, что солдаты и офицер невольно отошли в стороны. Вонь гниющего мяса, естественных отправлений десятков людей, запертых в тесном вагоне.

– Не иначе, пригнали скот… Лучше бы сразу отправили вас на бойню. Ни на что не годны. Сколько возни с этим бесполезным отребьем… – морщась и размахивая рукой, кричал офицер.

– Шевелитесь, черт вас подери! Здесь вам не лапландские курорты! – все больше заводился он. – Здесь фронт! И очень скоро вы, ленивый, никчемный сброд, это поймете…

Правой рукой он оперся на собственную кобуру, отчего та оттопырилась на боку. По лицу видно, что выхватить свой «парабеллум» и разрядить в неисполнительного арестанта для него – плевое дело.

– Меня зовут капитан Шваб, – выкрикивал офицер. – Запомните это имя, недоноски! Многие из вас отправятся в мир иной с этим именем в ваших грязных беззубых ртах. Нация предоставила вам еще один шанс – очистить ваши поганые черные души в искупительном огне битвы во имя великого рейха! Вы станете частью пятой арестантской роты особого полевого подразделения, которому доверена важная миссия – всеми возможными средствами помогать нашим героям, добивающим русских на Волге. Настал решающий час. Враг должен быть сломлен и потоплен в собственной крови! Проникнитесь этой идеей… Иначе…

Тут капитан Шваб вдруг остановился, словно бы сам испугался этого «иначе».

– Иначе вас ждет справедливая кара, страшнее той, что уготована проклятым русским… Тем же, кто встанет на путь исправления и покажет рвение и желание искупить свою вину перед германским народом…

Командир снова делает эффектную паузу. В это время раздается выстрел, от которого все вздрагивают. Кроме самого капитана и конвойных. Это Гельмут пристреливает одного из арестантов за невыполнение приказа «Встать в строй». Подстегнутые звуком этого выстрела, многие из арестантов вскарабкиваются на ноги.

– Этим, лучшим из вас… – капитан продолжает как ни в чем не бывало, – будет предоставлен шанс добиться высшей чести – получить в руки оружие и защищать великую Германию наравне с истинными героями. Но право попасть в вооруженный взвод надо заслужить. Одного старания тут мало, необходимо самозабвенное рвение. Во имя фюрера и победы рейха. Не так ли, Фридрих?

– Так точно, герр капитан! – рявкнул Фридрих, вытянувшись по стойке смирно и так и не успев передернуть затвор своего «шмайсера».

III

Лапландские курорты… Ад на земле, со своим распорядком и неписаными законами, где мерзлая почва вымощена костями обреченных навечно остаться в этом аду – арестантов особого штрафного лагеря Лапландии. Поезд уносил арестанта Отто Хагена все дальше от этого проклятого места – за тысячи километров на юг, к Волге. Но Отто неотступно преследовало это ледяное царство смерти. Итог всего здесь – петля и пуля.

В вагоне его, наверное, и спасло то, что он словно погрузился в забытье, не замечая происходящего вокруг. Понемногу приходил в себя Отто только на станциях. После кормежки он и вовсе заснул, впервые за последние дни. А до того, в полубреду – кошмарном полусне, он словно и не пересекал трехметрового лагерного забора, ощетинившегося несколькими рядами колючей проволоки. Мозги его, выстуженные, отмороженные, словно остались там, в вечной мерзлоте, за периметром колючей проволоки…

– Ты кричишь во сне, – раздраженно бурчал сосед, толкая его в плечо. Тщедушный дистрофик с обмороженными пальцами правой руки. Кисть, замотанная в какую-то почерневшую от грязи тряпицу, испускала зловоние. Он бережно прижимал ее к