Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Молю Господа Бога о благополучии вашем на земле и о спасении вашей души».

Енач слишком хорошо знал умного и осторожного монаха, чтобы усомниться в значении и серьезности его сообщения. Как молния, озаряющая темный лабиринт горных тропинок, осветило внезапно это письмо извилистый путь политической интриги, открывавшийся перед ним. Этот путь опасности и позора был союз с Испанией. Та самая держава, которую он с детства ненавидел всей силой своей души, против которой он позднее боролся пламенно и неустрашимо, которую он всю свою жизнь считал своим смертельным врагом и корыстолюбивую лживую политику которой глубоко презирал, эта самая Испания протягивала ему теперь руку. Он мог, он должен был взять эту руку, без веры в душе, без чувства преданности и благодарности, но лишь за тем, чтобы она освободила его родину из французской петли, а затем… затем он оттолкнет эту руку.

Он решился…

И он медленно пошел большой дорогой обратно в Тузис. Тяжело ему было порывать с прошлым. Он знал, что в нем произойдет раскол и он навсегда утратит душевный покой. Там, по ту сторону Рейна, в Домшлеге, лежала деревушка Шаранс, где отец его, скромный, благочестивый пастор, воспитывал его в строгих понятиях о чести и долге и с детства внушал ему ненависть к лживой и коварной Испании. Недалеко от нее возвышались башни замка Ридберг, где он ночью злодейски убил отца Лукреции, так сердечно относившегося к нему когда-то, и так жестоко отплатил преданной девочке за ее трогательное предупреждение: «Берегись, Георг!» А там, дальше, тихо светились окна одинокой Лукреции…

Но тут мысли его опять приняли другое направление. Он сам ни в коем случае не мог поехать на настойчивый зов Панкратия. Он должен был оставаться при герцоге злым духом в маске преданности, лукавым стражем каждого его движения и всеми силами помешать тому, чтобы измученный болезнью герцог, в конце концов, не вернул бы Ришелье своего фельдмаршальского жезла. Кто же мог вместо него вести переговоры с Сербеллони? Только человек, которому он верил бы как самому себе, но такого человека не было у него. Он опять взглянул на окна замка Ридберг. Неожиданная мысль молнией пробежала в его голове, и после краткого раздумья в нем созрело твердое решение.

Он поспешно зашагал к Тузису. Перед гостиницей Аммана Миллера стояла густая толпа, подавленная и молчаливая. Все давно уже ждали его, и ждали с доброй вестью от герцога. Седой старик вышел ему навстречу с вопросом на устах, давно уже их томившим.

Но Енач не дал ему говорить.

– Слушайте, дорогие мои соотечественники, и запомните мои слова, – начал он тихим и твердым голосом. – Сейчас зима за дверями. Возвращайтесь в свои деревни и ждите терпеливо весны. В начале марта, когда станут таять снега, тогда готовьтесь и вооружайтесь. Я созову вас всех в Кур. О дне сбора будет вам своевременно сообщено. И тогда мы именем Бога вновь восстановим свободу нашей родины.

Его выслушали в торжественном молчании. Когда он кончил, несколько минут еще царило глубокое безмолвие. Затем люди стали шепотом обмениваться впечатлениями о слышанном и лишь поздно ночью разбрелись по горным тропинкам в свои деревни и поселки.

Но полковника Енача уже не было среди них. Гулер увел его из толпы в гостиницу, в комнату, где все еще сидели офицеры, протянул ему лист бумаги и перо.

– Вот ваш договор… по-солдатски составлен, коротко и ясно… Если ты не отказываешься от своих слов, так изволь – подпиши…

Енач подошел к канделябру и прочитал:

– «Если причитающееся граубюнденским войскам жалованье не будет уплачено Францией в течение одного года, то я, нижеподписавшийся, отвечаю за всю сумму или недоплаченную часть ее всем моим движимым и недвижимым имуществом…»

Енач взял перо, зачеркнул слово «Францией» и подписал свое имя.

VI

Доставив полковнику Еначу письмо, порученное отсутствовавшим духовником ее находчивости, сестра Перпетуя отправилась с корзиночкой в руке на другую сторону Рейна к больному старику, арендовавшему принадлежавшую монастырю усадьбу. Снабдив его всякими снадобьями и утешив его добрым словом, сестра Перпетуя, несмотря на поздний уже час и темноту, пошла обратно не мостом, а совсем уже темными, но хорошо знакомыми ей боковыми дорогами в ту сторону, где светились окна замка Ридберг.

Старый Лукка, ворча, открыл ей дверь и ввел ее в старомодную, без украшений, комнату, уютно освещенную пылавшим в камине огнем. Сестра Перпетуя, расправляя перед камином мокрое, влажное от ночной росы монастырское платье, принялась развлекать молчаливую Лукрецию.

Письмо отца Панкратия, о котором монахиня была очень высокого мнения, внезапное появление полковника Енача перед воротами монастырской обители, золотая монета, которую он дал маленькой босоногой девочке, вручившей ему письмо, волновали воображение благочестивой монахини. И почему-то она решила немедленно отправиться к Лукреции, хотя она и не понимала, зачем это делает, и подробно рассказать ей обо всех этих событиях.

Полковник, говорила она, бродил вокруг монастыря, как человек, терзаемый тяжкими угрызениями совести. И она будет славить Бога и ликовать, но нисколько не удивится, если в один прекрасный день совершится чудо и яростный враг католической веры вернется еретикам на посрамление в лоно единой святой церкви.

Лукреция ответила только своей обычной грустной улыбкой, и сестра горячо продолжала:

– Дочь моя, напрасно вы сомневаетесь в возможности обращения этого страшного грешника… Молите лучше Бога о том, чтобы невозможное совершилось… Потому что вы не можете ненавидеть этого человека, и ваша молитва о спасении его души будет особо угодна Богу и зачтена вам как тяжкая жертва. Конечно, молитва ваша еще скорее была бы услышана, если бы вы обратились с нею к Богу как невеста Христова, отрешившаяся тройным обетом от всяких светских воспоминаний…

Сестра Перпетуя в ожидании ответа стала мешать угли в камине. Но Лукреция молчала. Ах, она видела, что с тех пор, как Лукреция вернулась в дом своего отца, она все более и более отдалялась от мысли о пострижении. Она жила совершенно одна среди одичалой в это военное время челяди и разоренных войною крестьян, ежедневно приходивших к ней со своими жалобами. И это одиночество тоскливым гнетом лежало на ее душе.

Она постоянно видела перед собой старого мстительного Лукку, не дававшего тускнеть черному кресту на роковой стене, подле которой убит был Помпеус Планта, и тщательно хранившего в изъеденном червями дупле топор, который не уставал оттачивать. И Лукреция все больше уходила в себя и в гнетущие воспоминания, гасившие в ней каждый проблеск