Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

его. И я никогда не могла сродниться с какой-либо мыслью, которой он не разделял. И, несмотря на всю прямо отеческую заботливость герцога обо мне, блага, которые Франция сулила моей родине, никогда меня не трогали и не радовали. Но между вами и Испанией лежат давние ваши кровавые проступки. Герцогу же, Георг, вы обязаны жизнью и славой. Он оказал вам безграничное доверие, и вы знаете, как искренне он желает добра нашей родине. Неужели вы разлюбили его? Неужели вы можете, я хочу верить, хотя бы во имя нашей родины, принимать помощь то из одних, то из других рук и без риска, как змея, менять свою оболочку?..

– Что тебе до герцога, Лукреция? – воскликнул он. – Какое тебе дело до него? Неужели ты можешь еще болеть душой о других после того что ты выстрадала, после того горя, что я причинил тебе? Погляди кругом. По всей нашей стране развалины, пожарища. Неужели здесь никогда не восстановлен будет мир, ни свобода, ни закон? Герцог не может избавить нас от ига рабства. Он никогда не решится запятнать своего безупречного имени каким-либо смелым и рискованным шагом. Ты видишь, Лукреция, какие мы все, рожденные в этих гражданских войнах, отчаянные, грешные и несчастные люди. Брат убивает брата, между двумя людьми, любящими друг друга, алеет пролитая кровь. Лукреция, мы не имеем права быть мельче нашей участи. Я стою у руля и веду ладью Граубюндена меж опасных скал, и руки мои давно уже в крови. Возьми весло и помоги мне. Не сомневайся во мне теперь, помоги мне, Лукреция! – убеждал он ее.

– Что же я должна сделать? – сказала она, и глаза ее загорелись решимостью.

– Поезжай в Милан, – быстро ответил он. – Там ты найдешь отца Панкратия, который приведет тебя к герцогу Сербеллони. Он знает, кто ты. Переговори с ним об условиях, которые я письменно изложу тебе. Если тебе надо будет что-нибудь сообщить мне, передай это через отца Панкратия. На него ты можешь положиться.

– Это серьезно? – изумленно спросила она. – Ты меня посылаешь с таким поручением? Но что я понимаю в политике?

– Я прошу тебя сделать только то, что ты можешь сделать, – ободряюще сказал он. – Ты одна можешь сохранить мою тайну, и я знаю, ты будешь защищать ее своей жизнью и ни на йоту не отступишь от моих условий. Во всем остальном можешь пользоваться советами умного Панкратия. Дай мне чернила и перо. Я напишу, что именно ты должна отстаивать.

Лукреция встала, подошла к выложенной ореховым деревом стене, подле которой стоял окованный железом письменный стол, и подняла крышку с художественной резьбой. Полковник сел за стол и взялся за перо. Лукреция смотрела через его плечо на строки, которые он быстро выводил.

«Сим доверяю донне Лукреции Планта вести вместо меня с герцогом Сербеллони переговоры о возможном союзе Граубюндена с Испанией на следующих условиях.

Губернатор Сербеллони стянет к крепости Фуэнте, у входа в Вальтеллину, армию численностью не менее чем в десять тысяч человек.

Он договаривается с австрийским правительством о том, чтобы такая же армия двинута была к граубюнденской северной границе у Финстермюнца и Люциенштейга.

Командующие обеими армиями подчиняются только полковнику Еначу и без его письменных приказов не переступают границ Граубюндена.

Полковник Енач обязуется не позже, как до истечения одного года со дня заключения договора, удалить из пределов Граубюндена все французские войска.

Испания, со своей стороны, обязуется признать полную независимость трех кантонов Граубюндена и гарантировать им эту независимость в дальнейшем будущем».

Енач еще раз пробежал глазами бумагу и подписал свое имя.

Душа его полна была тайного страха перед этим новым серьезным делом, вставшим перед ним, как вызванный заклинанием князь тьмы, который может его спасти или погубить.

Лукреция успела уже прочитать набросанные им строки и быстро уловила практическую суть поручения. Ей казалось теперь, что речь идет о решительном, тщательно взвешенном и, быть может, бескровном деле, и с этой задачей, говорила она себе, ей, конечно, легче будет справиться, чем с какой-нибудь сложной, запутанной интригой.

В ту минуту, когда Енач, свернув доверенность в трубку, передал ее Лукреции, в дверях показался седой кастелян, не пощадивший своих старых ног, чтобы скорее вернуться домой, и полковник велел ему подать к крыльцу его лошадь.

– Этого медведя возьми с собой, Лукреция. Это верный слуга, и лапы его все еще опасны, – мягко сказал он и, выскочив из-за стола, подошел с Лукрецией к открытому окну.

Он медлил уходить.

– Туман поредел, – сказал он. – Когда ты могла бы выехать?

– На рассвете, – ответила Лукреция. – Ты услышишь обо мне от Панкратия. Ты теперь большой человек, Георг, и вот – монахи и женщины бегают по твоим поручениям.

На глазах ее выступили слезы.

В этих насмешливо-капризных, грустных словах он опять узнал прежнюю Лукрецию, подругу детских лет. Опять она стояла подле него, но в полном расцвете молодости и красоты, благоухающая свежестью родных гор. Ночной ветерок шевелил маленькие кудряшки на ее висках, выбившиеся из толстых темных кос, обвивавших ее голову, и ярко блестевшие глаза смотрели на него открыто и смело.

Старые воспоминания волной прихлынули к его сердцу. Он не сумел побороть своего волнения и привлек ее к себе.

– Мне кажется, только вчера мы с тобою играли вот там, – тихо проговорил он и указал ей на шелестевшие деревья старого сада.

Она вздрогнула – перед ней выросла вдруг фигура покойного отца, она отвернулась от Георга и выглянула в окно.

– Что это за огни там, на Гейнценберге. Похоронная процессия? – спросила она, указывая на другую сторону Рейна.

Енач вгляделся в мглу.

– Это факелы, освещающие путь герцогу, – он уезжает в Кур, – ответил он, еще раз заглянул в ее влажные глаза, быстро поцеловал ее руку и вышел из комнаты.

VII

Герцог Роган поселился в Куре в большом красивом доме доктора Фортуната Шпрехера. Ученый граубюнденец с радостью предоставил в его распоряжение свой дом. Он всегда лелеял мечту о близком знакомстве с выдающимися благородными историческими личностями, которые мог бы использовать для своего ученого труда.

Не успел герцог устроиться с относительным комфортом, правда, возможным в республиканской и демократической горной стране, как после нескольких хмурых ветреных дней посыпал густой снег. Наступила ранняя зима, и белый покров лежал на старом городе вплоть до начала марта, когда его опять смел теплый фен и растопило весеннее солнце.

Зиму герцог провел в вынужденной праздности. Он отделен был от своей армии непроходимыми снегами. Переговоры его с французским двором тоже не подвигались вперед. Если бы не