Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

жизни. Она не в силах была перешагнуть через пропасть, отделявшую ее прошлое от настоящего. Она и не жила действительною жизнью, а жила воображением с своим покойным отцом. Она унаследовала много черт его характера и по внешности все больше и больше стала напоминать его. Та же великолепная внушительная фигура, та же гордая осанка. Дядя ее барон Рудольф умер в изгнании, и, кроме его мелочного ничтожного сына, у нее не было больше родных. В Куре жила еще двоюродная сестра ее матери, которую она навещала иногда. Но эта престарелая графиня Траверс после многих несчастий, выпавших на ее долю, совершенно окаменела и, хотя была еще ревностной католичкой, представляла собою лишь глухое эхо давно отзвучавшей жизни.

Сестра Перпетуя не могла также пенять Лукреции за то, что она не поддерживала отношений с Ювалта из Фюрстенау и еще несколькими знатными семьями, жившими в соседних замках: это были все протестанты, поддерживавшие французскую партию. Лукреция была совершенно одинока. Отчего же у нее не хватало решимости расстаться с этой безрадостной жизнью? Отчего она не вступала в общину смиренных дочерей святого Доминика?

Сестра Перпетуя упорно вела свою излюбленную мысль, а Лукреция усердно пряла и вела другую мысль.

Она спрашивала себя, как это могло случиться, что Георг в дни своих кровавых диких деяний не был так далек ее сердцу, как теперь, когда пользовался всеобщим уважением и занимал такое почетное место в свите французского герцога? Со времени своего возвращения на родину она два раза видела издали Георга в Куре, когда была в гостях у своей тетки. Раз в сумерки, когда она из-за кресла старой графини смотрела на площадь, где ушедшее за горы солнце последним отблеском играло в светлых струях фонтана, Енач ходил по другой стороне улицы с одним очень важного вида членом муниципалитета, который внимательно слушал его и одобрительно кивал головой. У них шел, очевидно, серьезный деловой разговор.

В другой раз она видела его в кругу французских дворян, с которыми он весело балагурил, по-видимому, после общего обеда. Он так легко шутил, и глаза его так радостно сверкали, и он казался исключительным баловнем судьбы, перед которым открыты все дороги к счастью и успеху, и который минувшее и непоправимое отбрасывает от себя, как тягостные оковы.

Нет, говорила она себе, этот всеобщий любимец – уже не тот Георг, которого я любила, это уже не прежний замкнутый пылкий мальчик с темными горящими глазами, не мой защитник. Это уже не прежний необузданный, смелый юноша, разрушивший мое счастье, не человек, против которого я мысленно поднимала мстящую руку, не сердечный искренний Георг, которого я после долгих лет скорби вновь узнала на Бернардине и прижимала к моему сердцу, нет, это уже светский ловкий царедворец, расчетливый государственный человек. Он хочет откупиться от меня, оттого и вернул мне Ридберг. Он боится меня как укора и бежит от меня, как от призрака.

Она забыла, как заклинала его и запретила ему когда-либо переступить порог ее дома.

– Дева Пречистая, это что за шум! – воскликнула вдруг сестра Перпетуя.

С вала, окружавшего замок, несся неистовый лай сторожевых псов. Затем послышались голоса унимавших их слуг, стук в ворота. Лукреция открыла окно – кто-то властно просил впустить его.

В комнату вбежал старый Лукка с растерянным лицом.

– Вас хочет видеть, – с нескрываемым негодованием выпалил и добавил тише: – Полковник Енач, порази его Бог!

Лукреция стояла перед ним, выпрямившись во весь рост, бледная как смерть. Она тотчас узнала голос Георга.

– Скорей, скорей откройте ворота, ведите его в дом, – приказала она старику, который вопросительно взглянул на нее и, нерешительно повернувшись, пошел исполнять ее приказание.

Монахиня встала и ушла в глубь комнаты, в оконную нишу. Там лежал на лавке ее плащ. Она расправила его, но не надела. Раздались быстрые шаги, и через мгновение перед Лукрецией стоял Георг Енач и, глядя на нее смелыми радостно блестевшими глазами, почтительно, но сердечно здоровался с нею.

Сестра Перпетуя внимательно и с удивлением смотрела на них. На открытом лице Енача и следа не было каиновой печати, но, что было еще изумительнее, Планта стояла рядом с ним и смотрела на него улыбающимися лучистыми глазами, гордая, смелая, как когда-то Помпеус Планта встречал своих гостей. Она казалась в эту минуту почти одного роста с своим могучим врагом.

Но разговор, который сестра Перпетуя жаждала услышать, не начинался. Хозяйка дома повернулась к Лукке, с угрожающим видом вытянувшемуся на пороге:

– Сестре Перпетуе пора домой. Ночь темна и путь далек. Проводи ее хотя бы по ту сторону моста.

И Лукреция ласково простилась с монахиней.

– Ага, поспешила избавиться от меня, – ворчал старый Лукка, шагая впереди сестры Перпетуи со смоляным факелом, – сегодня бы как раз… Лучшего места не найти.

Когда Лукреция и Енач остались одни и сели у огня, он заговорил:

– Вы, конечно, удивляетесь, Лукреция, тому, что я решился войти в дом вашего отца. Но я знаю, вы не допускаете мысли, что я пришел смущать вас желаниями, которые я таю в моем сердце. В противном случае вы не впустили бы меня в замок Ридберг. И, однако, я пришел просить вас о чем-то, о большой услуге, которую вы окажете мне, если вы так же любите нашу родину, как я полагаю, и как я сам люблю ее. Я предлагаю вам заместить меня в ответственном деле. Я заключаю союз с Испанией. В этом наше единственное спасение. Ришелье предает нас, и герцог – игрушка в его руках, ширма, за которой прячется этот бессовестный интриган. Но кто завяжет спасительный узел? Я сам уехать отсюда не могу. Мой отъезд может пробудить в народе опасения смутно сознаваемой уже опасности. И, кроме того, я должен усыплять внимание герцога, которого я удержу здесь в качестве заложника, знаками моей преданности. Вы изумлены тем, что я, враг Испании, прибегаю к этому яду. Не изумляйтесь. Если я не поставлю крест над моим прошлым и не порву с прежним Еначем, то не смогу спасти мою родину и Граубюнден погибнет. Сербеллони ждет меня или человека, которому я доверяю как самому себе, если у меня есть, как сказал он, такой человек. Я доверяю только вам.

Лукреция вопросительно смотрела на освещенное огнем знакомое ей дорогое лицо и прочла на нем напряженную решимость и почти торжественную серьезность.

– Вы знаете, Енач, к какой партии принадлежал мой отец, и как и за что он погиб, – заговорила она. – Вы знаете, как я верила в него и как я любила