Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

обреченными на раздел странами, с другими землями, обреченными на обмен. Да, такова неизбежная участь его несчастной родины – при торгах во время мирных переговоров она брошена будет на рынок и попадет в руки того, кто больше даст за нее в обмен.

Герцог в этом неповинен. Он любил Граубюнден и хотел вернуть ему свободу. Но он не был достаточно силен, чтобы отстоять свою волю против воли пользовавшегося им для своих целей кардинала Ришелье. Он не отваживался выступить открыто против своего политического соперника, для которого не существовало вопросов совести. Он не решался бороться с Ришелье тем оружием, которым тот владел в таком совершенстве. Отчего ему не использовать это оружие, которое герцог по наивности своей отвергал. Где человеческая справедливость, где божественный прообраз? Бредни!.. И как мог герцог вообразить, что Ришелье будет считаться со словом, данным сильным слабому? Глупо было с его стороны допускать, что Ришелье забудет когда-либо и простит ему поддержку гугенотов в гражданской войне; как мог он поверить в возможность умилостивить Ришелье своими победами?.. Он был слеп и не понимал, что его геройские деяния во славу Франции лишь разжигали злобу кардинала и его решимость принести его в жертву.

Чего же он добился, этот рыцарь-христианин? Он стоял теперь на краю бездны, на краю гибели… И Енач ненавидел его теперь за то, что он был обманут и побежден. И он сам – как это могло случиться? – он сам был ослеплен восторженной любовью к этому благородному человеку… И он полагал, что кардинал не может не считаться с этой благородной душой, столь пленившей его. Да, нечего сказать, много внимания уделил Ришелье этому благородству! Но он, Енач… нет, не он один – и отчаяние овладело им при этой мысли – жертвой этого ослепления была его родина…

Но еще возможно спасение? Прочь теперь всякие колебания и сомнения, всякие узы благодарности, прочь обольщения любви и себялюбивые мечты о сохранении своей нравственной чистоты!.. Порвать надо с прошлым. Прочь всякие размышления и предрассудки. И речи быть не может больше о благодарности и о верности.

Обостренной сознанием опасности мыслью Енач обдумывал и взвешивал происки и планы французских политиков. Одно опасение, вырвавшееся из уст Рогана, дало ему ключ к интригам кардинала. «Нет никакого сомнения, – говорил он себе, – Ришелье оставит здесь протестантского полководца до тех пор, пока, обманутый им, он будет обманывать нас… Если же вера угаснет в герцоге или в нас, он немедленно отзовет его отсюда и заместит его солдатом, своей креатурой… Но теперь я возьмусь за дело… Эта гугенотская добродетель в моих руках, и я не выпущу из моих рук заложника Франции».

И он сжал в кулак свою железную руку. Он стал думать о том, как он осуществит свой замысел, и образ Иуды вдруг встал перед ним с такой ужасающей ясностью, что у него потемнело на мгновение в глазах. Но он тотчас овладел собою и с уверенной улыбкой сказал себе: «Ничего, добрый герцог не так проницателен, как Христос».

Он гнал от себя мысль об измене. Он мог выполнить ее, но не думать о ней. Он взглянул в сторону далекой Франции и мысленно вызвал на поединок кардинала. Оружие против оружия, хитрость за хитрость, злодейство за злодейство…

И в сердце его заклокотала бешеная радость: наконец-то в Граубюндене нашелся человек, который померяется силами с лукавым кардиналом.

Голова его лихорадочно работала. Он не замечал дороги, по которой шагал, не знал, куда идет. Вдруг, когда он спускался в какую-то деревушку мимо длинной церковной ограды, он услышал за собою быстрые детские шаги. Его скоро догнала маленькая девочка с письмом, которое она вручила ему и почтительно объяснила, что сестра Перпетуя, увидев его из окон монастыря, послала ее вдогонку с этим письмом.

Полковник оглянулся – он был в Казисе. Он отослал девочку и повернул на деревенскую улицу, где уже вспыхивали огни. Он узнал в полумраке на конверте знакомый почерк своего старого друга, отца Панкратия. За окном одного низенького домика старушка пряла при свете лампады. Енач прислонился к наружному косяку окна, из которого упал на письмо слабый луч, и прочитал:

«Высокочтимый полковник!

Осмеливаюсь довести до вашего сведения кое-что, могущее иметь значение для вас и для нашей родины. Договор, заключенный в Киавенне, – обман, которым морочит нас кардинал Ришелье. Во время моего пребывания в Милане я окончательно убедился в том, что узнал уже раньше в моем монастыре на озере Комо из случайного разговора.

Незадолго до сбора винограда гостил у нас один французский монах, красноречивый проповедник, ради своих слабых легких и спасения души решивший поселиться в Риме. За ужином настоятель разговорился с ним о тяжелых временах и выразил сожаление по поводу того, что в силу договора в Киавенне Вальтеллина опять перейдет к Граубюндену.

“Об этом не беспокойтесь, – ответил француз, не подозревавший, что за столом сидит верный своей родине граубюнденец, – этому договору – грош цена… Я знаю это из достоверного источника. Когда я перед отъездом заехал с прощальным визитом к отцу Жозефу, он вместе с папским нунцием обсуждал пункты этого самого договора. Нунций очень резко высказался против него, а отец Жозеф скомкал бумагу в кулаке и швырнул ее в угол со словами: “Этот договор еретика с еретиками никогда не будет подписан!”

Здесь, в Милане, где я нахожусь уже десять дней по монастырским делам, я вызван был к губернатору, чтобы усовестить слуг и убедить их открыть виновника одной домашней кражи. Узнав, кто я такой, губернатор пригласил меня к себе и полушутя-полусерьезно сказал мне: “Как бы мне хотелось, отец Панкратий, видеть перед собою полковника Енача, вот как я вас сейчас вижу перед собою. Я без всякого труда доказал бы ему, что договор киавеннский – ничего не стоящий клочок бумаги, что Франция никогда не вернет вам Вальтеллины и что Испания готова предложить вам совершенно иные и несравненно более выгодные для вас условия. Отец Панкратий, вы сумели вернуть мне пропавший перстень, вот постарайтесь по возможности скорее доставить сюда полковника Енача, потому что вести переговоры я решился бы с ним одним, и вы увидите еще немало чудес на своем веку…”

Я решил довести до вашего сведения об этом удивительном разговоре. Если вы приедете, то я уж позабочусь о том, чтобы, кроме губернатора, вас ни один человек здесь не увидел. Если же вы не можете вырваться, что было бы очень печально, то пришлите доверенность, но с таким человеком, которому вы