Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

от фарфоровых безделушек до кочерги – по всей вероятности произведены в Германии. Хуже того: в полночь ваша супруга возвращается с оперы, которая была написана в Германии, исполнена артистами и дирижером оттуда же – да еще с помощью немецких музыкальных инструментов и партитур»[285].

Если Германия на рубеже веков символизировала для европейцев единство, дисциплину и прогресс, то Франция – коррупцию и политическое фиглярство, последнюю никто в Европе не воспринимал всерьез. Монархическая Европа с подозрением посматривала на республиканскую Францию с ее государственными атрибутами, доставшимися от 1789 г. Несмотря на это, Франция была весьма стабильной страной и к 1914 г. обрела полное право называться великой державой. Однако к 1905 г. произошли экстраординарные и непредсказуемые изменения – Германия стала главным препятствием на пути французских колониальных интересов (к колониальной экспансии Франции Бисмарк относился благосклонно – это отвлекало Францию от европейской политики), а Британия стала французским союзником. Отчасти это было делом случая… Франция хотела установить контроль над Марокко, рассматривая это как последнее, завершающее усилие по созданию своей африканской империи от Туниса до Западной Африки. В апреле 1904 г. французский министр иностранных дел Теофиль Делькассе добился всеобъемлющей договоренности с Англией, касающейся колониальных интересов обеих держав во всем мире. Основным результатом этой договоренности было согласие Британии с французским господством в Марокко в обмен на английское преобладание в Египте. В 1905 и 1911 гг. германцы, чувствуя себя обделенными, немецкие политики-сторонники экспансионизма всячески использовали марокканские проблемы для того, чтобы изменить соотношение сил в свою пользу. И в 1905, и в 1911 гг. Германия не смогла добиться в Марокко своих целей.

Франция признала справедливость некоторых притязаний Германии и даже уступила ей часть своих колониальных владений, но французы сохранили за собой Марокко. Англичане первоначально отказывались заключить военный союз против Германии и вплоть до 1914 г. постоянно предупреждали Францию, чтобы она не рассчитывала на их военную помощь[286]. Со временем все же Великобритания, встревоженная немецкой мощью, пошла на сближение с Францией. Но ни в 1905, ни в 1911 гг. кайзер не хотел войны; несмотря на германское военное превосходство, кайзер и его министры не хотели развязывать войны (боснийский кризис, марокканский кризис), а агрессивные устремления возникли из-за растущего чувства слабости и убеждения, возникшего после 1912 г., что Германия теряет свое превосходство. Мольтке Младший, ставший начальником Генштаба в 1906 г., в 1911 г. во время Агадирского кризиса писал жене, что, если даже Германия и сможет убраться из Марокко, «поджав хвост, как побитая собака, я все равно не верю в будущее рейха»[287].

Постепенно эта неудовлетворенность положением Германии, ощущение отсутствия решительной готовности к действиям накапливались и в конечном счете страна оказалась в самый решительный момент заложницей собственной амбициозности и устремлений к имперским целям. Иными словами, вербальная агрессивность немцев, их громогласность сделали их заложниками собственной политики, отрезав пути к отступлению. Пресловутые перспективы настоящего и будущего национального величия Германии (в том числе и как колониальной державы), империализм притягивали внимание и симпатии даже таких трезвых либеральных мыслителей, как Макс Вебер и Фридрих Науман, что породило своеобразный немецкий симбиоз либерального и имперского образа мышления. Легко представить реакции простых немцев, не обладающих такими аналитическими возможностями, как указанные мыслители. Между тем преимущественная ориентация немцев на мифы национального величия, склонность к бряцанию оружием, чувство превосходства вызывали в мире только отвращение. Немецкий историк Вальдемар Бессон писал: «Немцы после 1890 г. перестали довольствоваться тем, что имели, а их соседи считали немцев преимущественно зачинщиками конфликтов. Глубокое неудовлетворение собственным положением все больше распространялось среди немцев»[288].

Михаэль Штюрмер горько указывал, что Германия практически стала на рубеже веков мастерской мира, но немецкие элиты, имея коммерческие интересы по всему миру, вместо того, чтобы проводить политику, ориентированную на равновесие сил и их трезвую оценку (Realpolitik), как это делал Бисмарк, стали все более склоняться к мировой политике (Weltpolitik), колониальной экспансии, флотскому строительству и все более нагнетать такие настроения, что если эти сумасшедшие цели не будут реализованы, то тогда пусть «эти фабричные цеха индустриализирующейся Германии провалятся в тартарары, как рушится тронный зал короля гуннов в финале вагнеровского оперного представления: доисторический атавистический бред в век конструкторских бюро»[289].

Стиль руководства Вильгельма II

В этих условиях Германии как воздух было необходимо последовательное и умеренное политическое руководство, могущее вызывать доверие к себе и не стремившееся из любой политической ситуации выжать все возможное, невзирая на последствия. Подобной великолепной умеренностью и трезвостью отличался Бисмарк, но, как на грех, на смену Вильгельму I и Бисмарку пришел Вильгельм II, который не только не отличался подобной трезвостью и дискредитировал монархическую идею, но который был, пожалуй, самым незадачливым немецким кайзером среди Гогенцоллернов. Уже сама легковесная манера, в которой была осуществлена отставка Бисмарка – 75-летнего уважаемого политика молодым 30-летним кайзером вызвала в мире недоумение[290]. Лондонская «Punch» опубликовала ставший знаменитым рисунок покидающего корабль лоцмана. Вильгельм сделал это в отличие от Людовика XIV, который, сознавая незаменимость кардинала Джулио Мазарини (1602–1662), сохранил за ним пост первого министра до самой его смерти и только после этого упразднил этот ключевой правительственный пост.

В «год трех кайзеров» (1888), правда, было 100 дней после смерти Вильгельма I и перед воцарением Вильгельма II, при Фридрихе III (он неожиданно заболел и скоропостижно умер от рака), когда казалось, что страна вступит действительно на путь развития либерализма. Фридрих III скорректировал в сторону либерализации внутреннюю политику Бисмарка, стремился опираться на рейхстаг в правительственных решениях. В связи с персоной Фридриха III любопытно прибегнуть к сослагательному наклонению: если бы Вильгельм I отрекся в 1862 г. (в момент начала конституционного кризиса) и королем стал до своей смерти в 1888 г. либерал Фридрих III, то Пруссия (уже созревшая до парламентаризма) стала бы своего рода континентальной Англией[291].

В день смерти Фридриха III Филипп Эйленбург записал в дневнике: «Я чувствую, что после его смерти судьба Германии решится по-другому»[292]. Эти слова известного прусского политика оказались пророческими. Бесплановость, спонтанность мышления и действий Вильгельма II повсюду рождали недоверие, с ним невозможно было последовательно сотрудничать. Капитал доверия к немецкой политике, накопленный Вильгельмом I и Бисмарком, бессмысленно тратился. Сам Бисмарк оставил весьма пренебрежительный отклик о Вильгельме II: «Этот когда-нибудь станет собственным канцлером»[293].

Кайзер Вильгельм II противопоставлял девиз Гогенцоллернов «Suum cique» (каждому свое) девизу социал-демократов «всем – одно и то же»[294]. Британский историк К. Дж. Рёлль набросал пугающий портрет Вильгельма II. Целый ряд черт его правления до странности напоминал Гитлера. Вильгельм II был одновременно монархом «божьей милости» и выскочкой, средневековым шевалье в блестящих доспехах и создателем немецкого флота, реакционером, выступавшим время