Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

Про денежную реформу Горка знал, о ней с полгода уже судачили, и даже в «Пионерской правде» писали, что вот теперь мы покажем империалистам, какая у нас великая и могучая страна, потому что советские деньги станут в десять раз дороже, а доллар – в десять раз дешевле. Само по себе это было здорово, конечно, раз – и все! – однако отец пояснил, что раз рубль будет дороже, то зарплаты, если просто по счету, меньше и он будет получать не полторы тысячи, а сто пятьдесят рублей. Но на них, успокоил отец, можно будет купить столько же, сколько на полторы тысячи старых денег, а монетки в одну-три копейки вообще переоценке не подлежат, а значит, на них можно будет купить в десять раз больше.

Эти пояснения сбили Горку с толку: если туда в десять раз (деньги) и сюда в десять раз (зарплаты), то зачем все это затеяли? И почему для копеек сделали исключение? Отец на эти расспросы только пожал плечами, и Горка, в пять минут отсортировав ценные монеты от мусорных (ценных оказалось с гулькин нос), отправился кататься на лыжах.

Кататься значило не просто шлифовать лыжню в лесу (хотя Горке это нравилось, – тишина вокруг, сосны в белом, мягкое шуршание снега – красота!), речь шла о катании со склона оврага на второй запруде, крутого и долгого, настоящего ущелья. И цимес был не в том, что надо было устоять, выскочив на лед пруда, а в том, чтобы не разбить башку о корневище сосны, полуаркой нависавшее над трассой сразу после накатанного бугра типа трамплина.

Эту забаву Горке открыл Витька Дурдин, – оказывается, дворовые давно там лихачили, с позапрошлой зимы. Когда Горка в первый раз увидел, как они летят по этой крутизне один за другим, сжимаясь после прыжка с трамплина в комок, чтобы не зацепить головой корневище, ему стало не по себе: он живо представил, что убьется тут, и все.

Он долго не решался присоединиться к этому аттракциону, но подначки сделали свое, и он набрался смелости, вот сегодня, в первый день нового года. Он сначала оттолкнулся, покатил, полетел, вжался, зажмурив глаза, с треском вылетел на лед и навернулся. Хохот был дружный, но беззлобный, и Горка полез на крутизну и снова полетел, вжался, и снова не удержался на ногах. С пятого раза у него получилось наконец, и это был миг торжества! Он испытал какое-то совершенно новое ощущение себя, не объяснимое словами. Если бы Горка выпивал тогда или слышал про наркоту, он мог бы, наверное, сравнить это ощущение с первой стадией опьянения, но он не знал, что это такое, и не мог описать бурление крови, заставлявшее сердце выпрыгивать из груди, он просто чувствовал полет, страх и восторг преодоления. Он снова мог все, ему показалось.

Вернувшись под вечер домой, Горка застал отца перехватывающим резинками пачки банкнот.

– Вот, Егор, – сказал отец, – завтра пойду в обменник, получу взамен вот этого фантики.

– Фантики? – не понял Горка.

– Вроде того, – подтвердил отец, – новые деньги. Правительство наше на бумаге решило сэкономить.

То, что отец показал, вернувшись на следующий день с работы, на самом деле можно было назвать фантиками: маленькие, узкие в сравнении с привычными купюрами, зеленоватые и бурые бумажки – пять рублей, десять, двадцать пять, пятьдесят… И монеты в пятьдесят копеек и рублевые, серебристого цвета. Эти выглядели солидно.

Подвигав монеты по столу туда-сюда, пять рублевых отец подтолкнул к Горке:

– Возьми, тут тебе и на книги, и на каток на полмесяца хватит.

Горка посчитал в уме и обрадовался: точно! – всего пять рублей, а сколько на них можно купить…

Это ощущение легкости денег охватило на первых порах реформы многих: в магазинах, хоть прод, хоть пром, заметно оживилась торговля, обычно вялая в посленовогодние январские дни; люди присматривались к ценникам, хмыкали, охали и покупали. До получек в новых, на ноль обрезанных деньгах, было еще почти две недели.

Горка с Равилькой тоже кое к чему приценились, за сущие копейки купив по баночке бриллиантина (сволочь Всеволод), а затем и по перстню с красным, рубиновым (как на кремлевских звездах, молвил Равиль; как у мушкетеров, поправил его Горка) камнем. Ну, это они так решили, что с рубином, а присутствовавший при покупке (рупь шестьдесят за перстень) Гусман только покривился – «стекло, пацаны», но те и слышать не хотели, и разговор перешел на другое.

– Это вообще муть какая-то, – сказал Гусман, рассматривая Горкин перстень, – все ненастоящее.

– Кончай нудить, Гус! – прервал его Равиль. – Посмотри, как сверкает и блестит!

– Ага, блестит, – усмехнулся Гусман, – я не о том вообще. Ты мне скажи, почему доллар теперь стоит девяносто копеек, когда старыми стоил четыре рубля?

– Доллар?! – изумились друзья. – При чем тут доллар? Ты его вообще видел когда-нибудь?

– Не в том дело, – возразил Гусман. – почему девяносто, а не сорок копеек, раз все в десять раз изменилось? У меня брат в «Татнефти» мастером работает, – продолжил Гусман, – так он сказал, что это для нефтяников хорошо, что доллар стал дороже.

– Да как же дороже, – загорячился Равиль, – если было четыре рубля, а теперь всего девяносто копеек?!

– Ну, – подбодрил его Гусман, – а рубль стал десять копеек.

Горка с Равилем задумались. Выходило, что Гусман прав: раз цена рубля стала меньше (или больше? – тут Горка сбился) в десять раз, то и доллар должен был…

– Гусман, – спросил Горка, – а брат не говорил, в чем тут для нефтяников файда?

– Говорил, – кивнул Гусман, – только он и сам толком не понял: вроде это как-то с экспортом связано.

Наверное, если бы нашлись такие учителя, которые могли объяснить мальчишкам, что Советский Союз впервые за свое существование начал при Хрущеве продавать за рубеж сырую нефть, а она оценивалась в американских долларах, а нефтяники по-прежнему несли все затраты в рублях, в два с лишним раза подешевевших к доллару, а еще объяснить, что такая денежная политика заложила основу для перехода экономики страны к экспортоориентированной, то есть, по факту, сырьевой модели… Да только откуда было взяться таким учителям, если очень редко кто, даже из самых образованных граждан Страны Советов, задумывался о таких взаимосвязях и о том, к чему они вели. И привели-таки тридцать лет спустя.

Наглядно, что к чему, Горке показала мать. Придя утром с базара с двумя кошелками, она швырнула их под кухонный стол и сказала, усаживаясь:

– Скоты!