Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

Такой злой Горка мать еще не видел. Она же, глянув на него, продолжила, обращаясь как ко взрослому:

– Ты представляешь? Беру лук, спрашиваю, почем килограмм, а эта рожа наглая отвечает – тридцать копеек! Какие тридцать копеек, он старыми стоил столько! Ничего не знаю, говорит, иди в магазин, там по три копейки должно быть. И скалится! В магазин! Найди там такой лук!

Горка вытащил кошелки из-под стола и стал раскладывать овощи по отсекам ларя. Мать кивнула и продолжила свое:

– А мясо? Говядину по двадцать пять продавали, а сейчас? Думаешь, по два с полтиной? По четыре, четыре с полтиной просят! А нет, так опять «иди в магазин» – мослы перебирать. Враз все из магазинов исчезло, как корова языком слизнула!

Она выговорилась наконец и понесла кусок купленного-таки на базаре мяса в чулан, на холод, а Горка стал пересчитывать. Выходило точно по примеру с долларом: в новых деньгах продукты стали стоить не в десять раз меньше, а всего процентов на сорок. Этот пересчет вызвал в Горке какое-то глухое чувство обиды… и злости, пожалуй. Только не на спекулянтов, которых костерила мать, а на правительство, которое почему-то этих спекулянтов не окоротило.

Впрочем, цены на билеты в кино и на книжки изменились точно в десять раз (не считая того, что полтинники в старых ценах округлились до рубля в сторону повышения), так что Горка злился не сильно и не долго, все-таки продуктовый бюджет семьи его не затрагивал.

Надо сказать, что и взрослые не особо бухтели: на памяти у большинства была послевоенная денежная реформа, когда гражданам пришлось играть с государством в азартные игры с дроблением вкладов в Сберкассах, так как рубль к рублю меняли только суммы до трех тысяч, а больше – уже по «прогрессивной шкале» в зависимости от превышения, – один к двум, а то и один к трем. Тогда был плюс в том, что отменили карточную систему, теперь – что не ограничивали суммы к обмену; и в 1947-м, и в 1960-м многие кормились с огородов, подворий, а покупать «красноголовую» (были еще «белоголовые» поллитровки, чуть подороже) за два с полтиной психологически было легче, чем за двадцать пять рублей, так что народ позубоскалил насчет замены «сталинских портянок» на «хрущевские фантики», и не более того. Бурления там и тут начались через год-два, когда люди убедились, что и цены растут, и дефицит товаров и продуктов, а зарплаты – нет.

В Бугульме бурлений не было, разве что на кухнях, как случилось с Горкиной матерью. Может, потому, что город еще оставался «столицей нефтяного края Татарии» (постепенно уступая это звание соседнему Альметьевску) и здесь заработки были повыше, а одновременно половина бугульминцев жили в частном секторе, держали коров, свиней, коз, имели обширные огороды. А может, потому, что тут собрался народ, помнивший памятью предков про Сибирский тракт и не видевший ничего странного, что один из районов города называется «территория тюрьмы». Кто знает?

Для Горки самим ярким воспоминанием о том годе стало то, как его порезали бритвой в парикмахерской. Не специально, просто так получилось. В тот апрельский день, жаркий, как в июне (весна пришла на редкость ранняя), Горка сбежал с уроков, чтобы сделать себе супермодную прическу, «канадку». Почему «канадка», никто толком объяснить не мог, да это и не важно было, главное, что прическа резко отличалась от повсеместных «боксов» и «полубоксов» – длиной волос, короткими висками и стриженным ножницами лопатообразным затылком, с обязательным подравниванием кромки бритвой. Стрижка такая и стоила, конечно, почти в три раза дороже, целых сорок пять копеек, зато мальчишки, которые могли себе ее позволить, сразу выделялись из общей массы и пользовались повышенным вниманием девчонок.

И вот Горка сидел, предвкушая, парикмахерша щелкала машинкой и ножницами, потом взялась за бритву, и тут репродуктор, мурлыкавший какие-то песенки, загремел левитановским басом: «Работают все радиостанции Советского Союза…», «первый человек в космосе…», «…старший лейтенант Юрий Гагарин», – бритва дрогнула и врезалась Горке в шею. Полилась кровь, парикмахерша, охнув, принялась прыскать на Горку одеколоном, потом прижигать перекисью водорода, Горка вырвался и выскочил на улицу. Сам не зная зачем, он побежал на площадь, к кинотеатру «Мир», с фронтона которого уже неслись бравурные марши, а сзади и рядом бежали туда же кучки пацанвы, какие-то взрослые, но Горка был впереди и в центре. Потому что Гагарин был Юрий и он был Юрий! Солнце сияло, музыка гремела, страна была победительна и молода, вся жизнь у нас с ней была впереди!

Утраченные грезы

Она была городской дурочкой. Тихая, из таких, про кого сразу и не скажешь – дура или умная. Обычная девушка, миловидная, в дешевеньком платьице и танкетках с белыми носочками, разве что улыбка могла насторожить: открытая, детская, можно сказать, и в то же время… Горка долго пытался подобрать определение, потом нашел слово: блудливая. Эта улыбка странным образом и притягивала, и пугала Горку, словно он подходил к какому-то краю, а что было за ним – непонятно.

Впрочем, взрослые парни ничего такого в Марусе не видели, кажется: заигрывали, подшучивали над ней, иногда угощали мороженым или конфеткой; Маруся смущенно улыбалась, принимая лакомство, осторожно говорила «спасибочки» и делала что-то вроде книксена.

Летом она дни напролет проводила у кинотеатра «Заря», размещавшегося напротив кинотеатра «Мир» в бывшем особняке купца Хакимова, двухэтажном здании с позеленевшим от времени чешуйчатым медным шеломом на углу крыши. Не одна она: здесь собиралось большинство городских сумасшедших и калек. Дело в том, что кинотеатр выходил фасадом на центральную улицу, Советскую, а в соседнем доме были столовка и рюмочная, рядом – гостиница, а за углом, на улице Гашека, – ресторан, так что сирые и убогие всегда могли рассчитывать, что им что-то перепадет, едой или деньгами. Ну и само кино, конечно: калек пускали, как правило, бесплатно.

Калек, вообще-то, было немного: пара бодрых, под пятьдесят, безногих, Петя и Саша, перемещавшихся на тележках с подшипниками вместо колес (грохотали они по асфальту будь здоров, особенно когда Петя с Сашей наперегонки летели к вынесенной из столовой или ресторана снеди или просто куражились, подвыпив), оба с могучими руками и плечами, и еще один на тележке, с руками и ногами, но весь изломанный, словно сошедший с кубистической картины. Этот передвигался еле-еле и не мог говорить, только мычал, роняя слюну, когда надо было привлечь к себе внимание. Про него говорили, что он был геолог и выпал из вертолета, да так удачно, скатившись по склону холма, и не разбился насмерть. И был