Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

мальчишки приуныли, решив, что так и пройдет весь вечер, однако терпеливо показывали Розочке, как правильно отталкиваться, скользить, пружинить ногами, и случилось чудо: через полчаса мытарств Розочка поехала легко, иногда только взмахивая руками, чтобы удержать равновесие; балетные навыки дали себя знать!

Прошло еще две недели (они бегали на каток через день), и Розочка уже летала по льду – соло и в паре с Горкой, пока Равилька нарезал круги в погоне за олимпийским чемпионом Гришиным. Это было восхитительно волнующе – скользить с ней рядом, крест на крест перехватив руки, бережно поддерживать за талию, мягко подталкивать, чтобы она ускорилась, и просто катить рядом, не торопясь, расслабленно, ловя взглядом ее сияющие глаза…

А потом, уставшие, они топали в буфет, брали по пирожку с луком и яйцом, по стакану горячего ячменного кофе с молоком и сидели попивали, вдыхая запахи кофе, выпечки, сырой древесины пола, табачного дыма (курили, казалось, все), мешавшегося с клубами пара, а потом снова выходили на лед и кружились там, и бегали – до изнеможения, до закрытия катка.

А под новый год Розочка взяла и бросила их: обзавелась новым партнером. Горка с Равилькой просто опупели. Это был совсем взрослый парень – «под двадцать», по оценке Горки, и «хорошо за двадцать», по убеждению Равиля. Всеволод его звали, моднячий такой: всегда в обуженных, со стрелкой, брючках и тонком свитере, подчеркивавшем атлетичность фигуры, и всегда с тщательно уложенными и блестевшими от бриолина, кажется, русыми волосами. Без шапки, разумеется.

Смотреть на то, как он гоголем выхаживает перед Розочкой, церемонно подавая ей руку при выходе на лед (и обязательно заводя на поясницу другую), как открывает перед ней дверь буфета, как белозубо улыбается ей, а главное – с какой радостью она принимает эти знаки внимания, как лучатся ее обращенные на него снизу вверх глаза, – смотреть на это не было никаких сил. Они старались и не смотреть, – подумаешь, мол, шерочка с машерочкой, но злились, сбитые с толку такой переменой в их подружке.

А Горка, глядя на Розочку, заметил, что она стала меняться буквально день ото дня, распускаясь, как какой-то невиданный цветок, как бутон розы, да, пришло Горке на ум (он видел такое в замедленной съемке в одном из киножурналов, которые показывали перед фильмом). Прямо на глазах, с легким потрескиванием. Горка увидел вдруг, что у Розочки круглая налитая попа, что у нее упругими мячиками круглится грудь… Может, и Равиль это заметил, Горка не спрашивал, но через пару недель таких метаморфоз он сказал Горке, когда они в раздевалке шнуровали ботинки.

– Это блядство, друг, – сказал он с выражением, – знаешь такое слово?

Горка кивнул.

– И это, значит, надо прекратить, а не смотреть на нее теленком.

– Это я, что ли, теленок? – обиделся Горка.

– Ты, ты, – пристукнул по полу коньками Равиль, – надо дать этому, как его, хороших люлей, и все будет в порядке.

– Как – люлей? – не понял Горка. – За что?

– А вот за то! – отрезал Равиль. – Делов на пять минут: подходим, когда Розке в туалет приспичит, ты тихонько подсаживаешься сзади, а я – р-раз в носопырку ему, чтобы полетел вверх тормашками, и будет знать!

Горка молчал, вспомнив, как схлестнулся с Плецко, – что-то ему было не по себе.

– Ну, хочешь, я подсяду, – по-своему истолковал молчание друга Равиль. – Главное, чтобы результат был.

Поколебавшись, Горка согласно мотнул головой.

И вот они выбрали момент, встали оба перед Всеволодом, и Равиль без обиняков спросил:

– Ты в курсе, что надоел уже? Отвали от нее!

– Я? – переспросил Всеволод, с улыбкой глядя на них с высоты своего роста. – Кому я надоел?

– А всем, – заявил Равиль, делая знак Горке, – нам, например, ей.

– Ей? – снова переспросил Всеволод, улыбнувшись еще шире. – Это она сказала или ты сам придумал? Ты ведь кузен ей, так?

– Ага, кузин, – передразнил Равиль, снова делая Горке знаки, – не твое дело.

– А мы спросим сейчас, – весело сообщил Всеволод, встречая подкатывающую к ним Розочку. – Розалия, душа моя, – («Розалия»! – ужаснулся Горка), – не надоел ли я тебе, случаем?

Розочка посмотрела на него с недоумением, тут же расхохоталась, прильнула, он чмокнул ее в щечку, и они радостно укатили. А Горка с Равилькой остались стоять, как два дурака.

– Ты что стоял, как вкопанный?! – спросил Равиль, еще не остыв от пикировки со Всеволодом. – Ты зассал, что ли?

– Ничего я не зассал, – печально ответил Горка, – только знаешь… это ведь не он, она же!

– Она же! Хер ли она тут, отбуцкали бы его, – Равиль все больше заводился, – и все дела с ней. А так хрена она тебе достанется, будешь вот так…

– Мне? Достанется?! – задохнулся Горка. – Ты чё, дурак? Что ты несешь?! – И вдруг, срываясь от обиды: – ты лучше скажи, что о себе думаешь, что она твоя должна быть, вот что!

Тут Равилька врезал ему так, что Горка отлетел к брустверу. Через мгновение они сцепились, как два кота, и непонятно, сколько бы друг друга мутузили, если бы не налетели взрослые и не расшвыряли их.

Они лежали, сглатывая слезы злости и обиды, и смотрели в черное звездное небо. Вдруг там, в этой бездонной выси, перестукнули тихонько кастаньеты, раз и другой, все отчетливее, вступила гитара, а следом – глубокий женский голос, зовущий, ласкающий, просящий… Он летел оттуда, с мерцающих жемчужин звезд, вместе с ними и со снежинками, и взмывал туда вместе с ними, и кружил, кружил бедного Горку, проникая в самое сердце сладкой тоской. Утраты – да, надежды – да, пережитая и ждущая впереди любовь – да! Об этом пела в «Сибоней» Конни Фрэнсис, и для того, чтобы это понять, Горке не надо было знать испанский язык. Да и кто такая эта Конни – тоже.

«Фантики», Гагарин и «канадка»

Первый день нового, 1961 года начался для семейства Вершковых с ревизии финансов.

Прохор Семенович водрузил на стол арифмометр «Феликс» и шкатулку размером с приличный ящик, Наталья Илларионовна – извлеченный из глубин шифоньера бархатный кошель, рядом легли сберкнижки, и супруги принялись считать, выписывая числа столбиками в общую тетрадь. Горка следил за родителями из кухни, попивая горячее какао, – это дело его не касалось, хоть и интриговало: 1 января, воскресенье, а они за бухгалтерию взялись. Отец, впрочем, быстро включил в процесс и его, велев разбить пылившуюся на подоконнике глиняную копилку и пересчитать, сколько там медяков.

– Почему медяков, пап? – спросил Горка. – Тут и по десять копеек есть, и по пятнадцать, посмотри.

– Потому что копейка, двушка