В Одессу на майские. Некурортный роман - Ирина Викторовна Буторина

чтобы насытиться, а эти хотели уничтожить безоружных людей, просто для того, чтобы уничтожить! Хрупкие симпатичные девчушки разливали в бутылки горючую смесь. Их такие же тощенькие от первой юности дружки метали бутылки в окна здания, где спасались люди, а ребята покрепче забивали палками тех, кто выпрыгивал из горящих комнат на улицу. Известно, что палачи никогда не убивают преступников, сорвавшихся из петли, полагая, что их спас Господь. Эта вчерашняя детвора размалывала палками и битами кости выживших при падении с верхних этажей, прыгала на бездыханных телах, убивая только за то, что взгляды жертв отличаются от их взглядов. Хруст костей, глухие удары бит, стоны раненых и зверский рык толпы будут преследовать меня всю жизнь. Я давно уже тут сижу, меня привезли одним из первых. Пожарные сняли меня с карниза, будучи уверенными, что я давно умер. Когда я посмотрел на их обезумевшими глазами, они чуть дух от страха не испустили и ахнули: «Ты живой?» Да, живой, я и не знаю, как выжил, но уверен, что Бог даровал мне продолжение жизни, чтобы я мог рассказать об этом людям. Я принялся рассказывать об этом следователю, но он сказал, что это плод моего больного воображения, что мне надо успокоиться, тогда я пойму, что мне все это только приснилось. Как это приснилось? Я это видел своими глазами!

— И я, и я, и мы, — стали раздаваться голоса сидящих в длинном коридоре людей.

— А кто знает, что за женщина так страшно кричала на третьем этаже? — спросила Викторовна, ни к кому не обращаясь.

— Я знаю, — ответил сидящий у стены молодой парень в изорванной окровавленной одежде. — Это служащая Дома профсоюзов, беременная. Она пыталась позвонить в милицию, чтобы пришли спасать дом и людей в нем, но в кабинет ворвались нацики и стали её избивать и насиловать, опрокинув на стол. Потом задушили телефонным шнуром.

— Откуда ты знаешь? — удивилась ошарашенная его рассказом Анна Викторовна.

— Я многое слышал из другой комнаты, куда она меня, избитого и окровавленного, спрятала, закрыв двери на ключ. Потом слышал разговор ментов, которые меня вытащили из этой комнаты. Теперь следователи требуют, чтобы я сознался, что это я её убил. Я им говорю, что, если бы я мог выйти из комнаты, я бы сейчас лежал рядом с нею мёртвый, так как бросился бы её защищать. Они всё своё твердят. Отпустили меня подумать и сознаться, чтобы сократить срок.

— Да, они всё пытаются свалить на нас — куликовцев — и поджоги, и убийства, — опять заговорил мужчина в спортивном костюме. — Поэтому им такие свидетели, как мы с этим парнем, не нужны. Я рассказываю вам то, что пережил, и уже не надеюсь, что такого свидетеля, как я, оставят в живых. Однако если кто-то из вас выживет, пусть расскажет миру о том, что видели мученики Дома профсоюзов.

— Но почему нас должны убить? Мы же не поджигали Дом профсоюзов, мы не убивали людей! — раздался визгливый женский голос.

— Потому что захватившая власть в Киеве хунта сделает всё возможное, чтобы отвести от себя подозрение в том, что расправа над куликовцами — дело их рук. Неужели вы не поняли, что нас заманили в этот дом, чтобы убить всех разом? Помните, мужичок с мегафоном уговаривал нас заходить в дом? Ещё какие-то активисты метались. На меня напали, едва я заскочил в один из кабинетов. В это время ещё входные двери были закрыты. Хорошо, что владею рукопашным боем. Вот и уложил нападавших. Были они там, ждали, и со многими расправились. Кто их в засаду посадил, если не менты? Как у этих девчонок-разливальщиц оказались в руках канистры с бензином для коктейлей Молотова, если молодёжь просто вышла на демонстрацию? Где сразу набрали столько бутылок и запальников, если не принесли с собой? Кто были эти бойцы в повязках, которые напали на маршировавших по улицам футбольных фанатов? Это были не куликовцы. Наши не идиоты, вдесятером нападать на двухтысячную толпу не стали бы. Это или псы, или сами менты. Я — бывший мент, меня выгнали из органов за то, что хотел справедливости. Я уверен, что всё это было организовано местной властью по просьбе власти киевской. Так они решили сделать прививку остальным одесситам против пророссийских симпатий. Так что мой вам всем совет, не рассказывайте следователям, что было с вами, говорите, что попали на Куликово поле случайно, что ничего не видели и не слышали. Потом расскажете, когда выберетесь отсюда, и не случайным людям, а тому, кто вас не предаст. Поверьте, Одессу, да и всю Украину, захватили фашисты. Какой-то дьявол ловко придумал уничтожить властное ворьё руками нацистов.

Ира сидела у стены рядом с Викторовной, поджав колени и обхватив их обеими руками. Так было уютнее и теплее. Страшные сцены пережитого проносились перед её глазами: озверевшие лица беснующейся толпы под окнами здания, перекошенные лица преследователей на крыше и обугленные тела погибших на центральной лестнице Дома профсоюзов. Она услышала всё, что сказал мужчина, но поняла только одно, если вызовут на допрос, надо ото всего отнекиваться. «Допрос» — от одного этого слова все внутри занемело, настолько это понятие было из какой-то другой жизни или очередного криминального телесериала. Теперь это понятие напрямик коснулось её самой, Ирины Румянцевой.

Она была девочкой из благополучной семьи, росла послушным ребёнком, не имела сестёр и братьев — главных преподавателей правды жизни и уроков жестокости, — училась в престижной школе с адекватными учениками. У неё никогда не было врагов, по крайней мере, никто не претендовал на эту роль, беды обходили стороной. Самым тяжёлым испытанием стал поиск Пети в полиции. Но то, что свалилось на неё в Одессе, тянуло не просто на стресс или жестокое испытание. Это ломало веру в добро, справедливость и в самого человека, лишало молодую душу всех иллюзий о совершенстве мира. Такие события оставляют тяжёлый отпечаток на всю жизнь, не давая забыть ни одну из страниц пережитого ужаса. Можно оправдать любое преступление тем, что преступник — человек порочный или душевнобольной, можно понять, что есть недобросовестные служители порядка или продажная власть, но смириться с тем, что толпы разъярённых людей преследуют, издеваются и убивают других своих сограждан на глазах у бездействующей милиции, — ни понять, ни оправдать нельзя. Пережив такое, человек живёт, дышит, рожает и воспитывает детей, но его всегда преследует мысль о том, что кругом могут быть враги, и дай только им шанс, они вцепятся тебе в горло и жизнь твоя пресечётся по злой