В Одессу на майские. Некурортный роман - Ирина Викторовна Буторина

— А ну, дитё, иди сюда ко мне и не рыдай, — обхватила её за плечи Викторовна. — Ладно мы, но за что, спрашивается, страдает эта девочка? Какое отношение она имеет к нашей придурошной стране, где каждый день выборы и через день майданы? — удивлялась она.

— Просто оказалась в ненужное время в ненужном месте, — сказала женщина-психолог.

— А ты сюда забрела в нужное время? — спросила сидевшая с нею рядом приятельница. — Были бы у нас семьи, сейчас бы гуляли с ними по паркам или на даче помидоры сажали. Нет, мы сидим тут, на крыше, без всякой надежды выбраться живыми.

— Может быть, ты здесь и случайно, — оборвала её подруга, — а я по убеждению. Не знаю, как вы, а я не могу себе представить жизни в стране с бандеровской идеологией. Я не представляю, что сниму со стены портрет деда-моряка, погибшего при обороне Одессы, и повешу на его место Шухевича или эту тварь Бандеру, как сделала одна моя знакомая. Я лучше сдохну тут, на этой крыше, или у стен этого дома, чем прогнусь под этих нацгадов.

— Чего подыхать? Выберешься, езжай в Россию, тут всё равно толку долго не будет, — сказала ей Анна Викторовна. — Замужем, нет? Я так и поняла. А раз одинокая, езжай куда-нибудь в Сибирь, где много денег, а женщин мало, найдёшь свою судьбу, ещё деток нарожаешь.

— Я коренная одесситка и не хочу никуда ехать, — сердито ответила психологиня, — к тому же не только мы здесь противники украинского фашизма. Это на Куликовом поле собралось человек четыреста, а так, кого ни спроси, никто этих фашистов не поддерживает. Их весь свет ненавидит, и только сейчас, чтобы России насолить, делают вид, что не понимают, кто победил на Украине. Вы ведь тоже попали сюда по убеждениям, а не в силу того, что мужа нет? — спросила она у Викторовны.

— Я, конечно, по убеждениям, — ответила та. — Как представлю, что мой внук всю свою жизнь будет считать, что американцы выиграли Вторую мировую войну, а укры вырыли Чёрное море, как представлю себя за колючей проволокой в концентрационных лагерях, которые они нам обещают устроить, вся моя русская натура поднимается на дыбы, и я готова идти в бой, если потребуется. Дети мои надо мной смеются, сами ни в чем не участвуют. Они считают, что всё и так обойдётся, а если не обойдётся, то тоже хорошо. Украина вступит в ЕС, и они будут ездить в Европу без виз. Хотя подумали бы, какая им, нищим, заграница? Дочь — медсестра, в больнице копейки получает, муж плавает, но недавно его перевели в каботаж, а что на своих судах заработаешь? Сын — слесарь на судоремонтном заводе, получает двести пятьдесят евро в месяц, какие тут поездки по Европам?

— Аня у нас всегда была активисткой, — подала голос Зинаида, кивнув в сторону Викторовны. — А я за ней, как нитка за иголкой, куда она, туда и я. Вот и сейчас с нею, а как иначе, если правда на её стороне? Разве справедливо город, созданный русскими, отдавать националистической Украине? Они уже вытравили отсюда еврейский дух, который так выделял Одессу, теперь хотят вытравить память о героической защите города в Отечественную, хотят меня заставить балакать, а я хочу говорить. Что, не имею права? Мне, конечно, сейчас страшно, умирать не хочется, но, с другой стороны, кому я нужна на этом свете? Я одинокая, у меня, кроме Аньки, никого нет. Сейчас шли по карнизу, а я думаю, если упадёт Анька, и я вслед за ней сигану.

— Что мелет, сама не знает, — засмущалась Анна Викторовна и обняла подругу.

— А я уже говорил, что мне с бандерами не по пути, — вставил вернувшийся со своего наблюдательного поста Александрович. — Мой батя жизнь за Одессу положил, я сам был офицером Советской Армии, и теперь начну фашистов славить? Не бывать этому, хоть режь меня на куски.

— Ладно, Александрович, успокойся, лучше скажи, что на площади? — перебила его эмоциональную речь Анна Викторовна.

— Есть положительные сдвиги. Появились омоновцы, двигаются к зданию, а оттуда уже никого не выводят. Наших, которые ещё движутся, грузят в милицейские автобусы и куда-то вывозят. Может, и нам пора спускаться?

— Нет! — закричали хором женщины. — Когда все успокоится, тогда и пойдём.

— Мне холодно, — пискнула Ира, но Викторовна крепко прижала её к себе:

— Лежать! Тебе вообще показываться нельзя. У тебя, небось, ещё и русский паспорт в сумочке.

— Да, он со мной, мы билеты ходили менять, но не смогли. Вокзал близко, Петя решил брата с собой забрать, а меня на вокзале футбольные фанаты спугнули. Я побежала к Пете на Куликово поле, вот и оказалась тут с вами.

— А кто Петин брат?

— Саша, фамилию не знаю. Он в Морской Академии учится, девятнадцать лет.

— Я знаю Сашку, хороший парень, правильный, — обрадовался Александрович. — Значит, это по его вине вы сюда попали?

— Петя у меня тоже очень идейный, но Сашка за Путина, а Петька — против.

— Против Путина, да ты что? — удивилась Викторовна. — Да о таком президенте только мечтать можно!

— Наша интеллигенция его не любит, говорят, что сел на трон и не слезает.

— Они бы лучше на Назарбаева посмотрели, вот кто присел и не слезает, а ваш всего четырнадцать лет, разве это срок? Хотя русской интеллигенции лишь бы критиковать, знаю я их, — сказал старый офицер. — Пойду-ка я ещё посмотрю, что там делается.

Он добрался до смотровой щели и прижался к ней. На Куликовом поле, всё ещё густо засеянном народом, появились новые действующие лица: сквозь толпу вереницей пробивались омоновцы в касках, бронежилетах и со щитами. «Слава богу, сейчас нас вызволят», — отлегло у Александровича от сердца. Прошло буквально минут десять, как он услышал тяжёлые шаги по крыше и понял, что незамеченным ему вернуться в своё укрытие не удастся. Вжавшись в стену здания, так чтобы из-за козырька крыши его было не видно, он затих. Вскоре над его головой раздались голоса:

— Тут чисто. Попалась навстречу только группа этих бесноватых с жёлтыми и красными повязками, но их сказали не трогать. Надо забирать только гражданских с георгиевскими ленточками, — басовито сказал кто-то.

— Странный какой-то приказ. Мы же должны народ защищать от бандитов. Как ещё этих бесноватых назвать? Вон сколько народа положили. Страх смотреть, весь дом в покойниках, вся площадь в крови, и продолжают бить, не обращая внимания на ОМОН.

— Ты бы попридержал язык, мало ли кто услышит, — послышался другой голос, — хочешь