Война, которая спасла мне жизнь - Кимберли Брубэйкер Брэдли

несколько часов, всё исчирканное и полное ошибок, – было хоть сколько-то сравнимо с её ответным письмом, чистой страничкой сплошного текста элегантным беглым почерком.

Я злилась на войну – за то, что забрала нас у мамы прежде, чем мама успела осознать, что любит нас.

Я злилась на себя – за то, что так поспешила уехать.

– Ада. – Голос Сьюзан зазвучал медленно и отчётливо. – Ты здесь, со мной. Ни тебя, ни Джейми я никуда не собираюсь отсылать. Вы оба останетесь у меня, и я обещаю о вас заботиться. Вы не будете голодать. Ты, Ада, уже учишься читать и писать, а в следующем году пойдёшь в школу. Твоя мама даст нам своё согласие на операцию, и как только мы его получим, сразу исправим тебе ногу. И всё будет хорошо. Расслабься.

В начале её речи я чуть не уплыла. Так бы и спряталась, как обычно, глубоко в своих мыслях, где меня ничто не потревожит, но Сьюзан без конца похлопывала меня по руке, не давая уходить в себя, и пока говорила, взяла меня легонько за запястье. Руку я отняла, но после этого уже оставалась с ней до конца. Так и вышло, что я уловила её последние слова насчёт операции и про «исправим ногу».

Исправим ногу? Это вообще как?

Три дня спустя я каталась на Коржике и поднялась на холм. Я постояла на вершине, откуда открывался вид на океан – там, внизу, яростно бились о берег его тёмные могучие воды. Грива Коржика хлестала по больной ноге, лежавшей на рожке дамского седла, ветер теребил выбившиеся пряди волос. Глаза у меня заслезились, и, даже несмотря на тёплое пальто, шапку и варежки, холод пробрал до костей.

Ни одного корабля на горизонте. Ни следа шпионов. Неподалёку от пляжа возвышаются новые башенки, добавилось ещё колючей проволоки, и вдоль кромки берега вышагивают какие-то вроде как солдаты. Видимо, наши – будь то немцы, церковь бы уже била в колокола.

Я спустилась по холму в город. Мясник, стоя в дверях своей лавки, кивнул мне головой. Одна прохожая улыбнулась. Другая помахала. Они каждый день видели меня верхом. Если они и считали, что меня стоит засадить под замок, то, во всяком случае, не высказывались. И смотрели без очевидного отвращения.

Дома я расседлала Коржика и вытерла ему спину насухо. Покормила, расчесала спутанную гриву. Почистила седло с уздечкой и аккуратно сложила на место. Всё медленно, не торопясь.

А потом я отправилась в дом, подошла к Сьюзан и спросила у неё:

– Что такое «операция»?

Глава 33

Сьюзан снова повела меня к доктору Грэму, чтобы он мне всё разъяснил. Заново осматривать больную ногу он не стал. Мы сели втроём у него в кабинете, и он принялся говорить, а я слушала.

– В первую очередь, – начал он, – надо понимать, что без разрешения твоей мамы мы не имеем права приступать. На данный момент речь может идти лишь о плановой операции, именно поэтому мы до сих пор надеялись получить её согласие. – Доктор взглянул на Сьюзан. – Как, не получили ещё?

Сьюзан покачала головой.

– В любом случае я тут разузнал пока детали, – продолжил доктор. – Операцию, если таковая состоится, буду проводить не я, тебя придётся послать к отдельному специалисту. Я написал одному, мне кажется, он нам лучше всего подойдёт. С одной стороны, он утверждает, что полностью исправить твою ногу уже невозможно. Пожалуйста, имей это в виду. Если бы лечение начали раньше, этого ещё можно было бы добиться, но на данном этапе никак. То есть мы не получим совершенно нормально работающий сустав. Однако, с другой стороны, мы можем теоретически добиться правильной постановки стопы… – Он взглянул на меня и добавил: —…сделать так, чтобы ты могла ступать подошвой на пол.

Я подумала и спросила:

– Это больно?

– Что, операция? Ты будешь спать, пока её будут делать, – ответил доктор. – Тебе дадут такое специальное средство, чтобы ты не просыпалась за время её проведения, и ты ничего не почувствуешь. Потом – да, вполне возможно. Тебе к тому же ещё придётся довольно долго лежать в больнице – вероятно, даже несколько месяцев. На ногу ведь наложат гипс.

– А обувку я смогу носить?

Он улыбнулся одними глазами.

– Сможешь, – ответил он. – Как только всё восстановится, сможешь.

Мне вспомнилось ещё кое-что.

– А кто за это будет платить? – спросила я. Лежать в больнице стоило кучу денег.

Сьюзан с доктором переглянулись.

– С этим мы разберёмся, когда дело дойдёт, – сказал доктор Грэм. – Уверен, можно будет привлечь отдельные благотворительные организации.

Возвращались мы домой в молчании. В лицо дул сильный холодный ветер.

– Что думаешь? – спросила в конце концов Сьюзан.

– Он сказал, что, если бы меня лечили раньше, у меня была бы нормальная нога, – вспомнила я.

– Да. Обычно новорождённым косолапость сразу исправляют.

– Без остатка?

Сьюзан положила мне руку на плечо:

– Да. Без остатка.

Я могла бы всю жизнь жить нормально. Гулять на воле. Как Джейми, быстро бегать.

– Я думала, вы без конца пишете маме, потому что пытаетесь от нас избавиться, – сказала я.

– Тогда неудивительно, что ты так злилась, – сказала Сьюзан.

Я почувствовала, что снова на грани. Но не так, как в Сочельник, когда я рвала и метала, а как на следующее утро, когда единственное, что помогало мне держать себя в руках, была улыбка Джейми. Улыбки Джейми и Сьюзан.

Придя домой, Сьюзан поставила чайник, а я села за стол. Она спросила: «Хочешь пойти покататься?» Я покачала головой. Выпила чай, который она передо мной поставила. Перекинула косу через плечо, полюбовалась на вплетённую синюю ленточку. Потом стянула вязаный валенок, который смастерила мне Сьюзан, стянула чулок и уставилась на ногу. Лодыжка несуразно выгнута наружу. Мелкие пальцы торчат вверх. Снизу – огромная грубая мозоль на том пятачке кожи, где она то и дело лопается, а потом срастается.

Сьюзан сказала:

– Ты не виновата.

Я сказала:

– Я всегда думала, что виновата. Что это мне наказание.

– Знаю.

– Но ножища просто отвратительная.

– Никогда так не считала, – сказала Сьюзан.

Я всмотрелась в её лицо, чтобы понять, врёт она или говорит правду. Сьюзан не отводила глаз. Потом она сказала:

– Если очень злишься, можно пойти на улицу и кинуть что-нибудь.

Но я не злилась. Я расстроилась. Я погрузилась в печаль – да, чуть не утонула в ней. Но, когда чай был допит, я достала карандаш и бумагу и своим лучшим почерком накорябала письмо. В письме говорилось:

«Дорогая мама,

можно, пожалуйста, они меня исправят».