Война, которая спасла мне жизнь - Кимберли Брубэйкер Брэдли

рубашку и короткие твидовые брючки с тёплыми чёрными гольфами, я – в красное платье, которое мне от Мэгги досталось. Когда мы спустились на завтрак, Сьюзан покачала головой:

– Ой, забыла, вы уж извините. Идите-ка переоденьтесь в обычную одежду. В церковь мы пойдём вечером. Я, кстати, тоже иду. Всё-таки Сочельник.

Поскольку всё-таки Сочельник, на завтрак у нас был жареный бекон. Днём я помогала печь печенье, а Джейми жарил каштаны для гусиной начинки. Сьюзан включила радио и подпевала, когда передавали рождественскую музыку.

После обеда она отправила нас искупаться. Потом хорошенько прочесала мне волосы у камина, пока они не высохли, и заплела в две косы, вместо одной. Мы поужинали, а затем Сьюзан велела Джейми идти наверх переодеваться в одежду для церкви. Меня же попросила остаться.

– У меня для тебя сюрприз, – сказала она.

Сьюзан поставила мне на колени большую коробку, обёрнутую в бумагу. Внутри оказалось платье из мягкой тёмно-зелёной ткани. Дутые рукава, круглый воротничок, на талии вроде как присобрано, а потом распускается в длинную широкую юбку.

До того красиво, что я сижу, не смею притронуться. Просто пялюсь на это платье, и всё.

– Ну же, – говорит Сьюзан, – давай примерим.

Стягивает с меня свитер с блузкой, надевает через голову платье, – а я даже пошевелиться не могу. Застыла, как истукан. Только когда она юбку у меня из-под ног вытягивала, сказала: «Переступи», – я переступила.

Застегнула она мне сзади пуговички и на шаг отошла.

– Ну вот, – говорит. Улыбается. Смотрит на меня мягко так, с теплотой. – Идеально. Ада. Ты красавица.

Врёт! Врёт! Невыносимо! В голове зазвенели мамины вопли: «Уродина! Убожество, отребье! Никому ты не нужна, с такой паршивой ногой, никому!» Руки у меня задрожали. Я убожество. Я уродина. Я отребье. Я могу носить Мэггины обноски, простенькую одёжку из магазина, но не это. Не это великолепное платье. Слушать, как Сьюзан не хочет иметь детей, я готова дни напролёт. Слушать, как она называет меня красавицей, невыносимо!

– Ада, что случилось? – спрашивает Сьюзан, лицо озадаченное. – Это мой подарок тебе на Рождество. Специально для тебя сшила. Изумрудный бархат, помнишь, как обещала.

Изумрудный бархат, значит.

– Я не могу, – говорю. Тянусь расстегнуть скорее пуговицы – рука дрожит, никак не управится. – Я не могу в нём ходить. Не могу.

– Ада.

Сьюзан схватила меня за руки и усадила на диван, рядом с собой, и не отпускала.

– Ада, – проговорила она певуче, – что бы ты сказала Джейми, если бы я подарила ему что-то хорошее, а он бы сказал, что не может это принять? Подумай. Что бы ты сказала?

У меня по лицу потекли слёзы. В груди поднималась паника. Я забилась в руках Сьюзан, закричала.

– Я не Джейми! – крикнула я. – Я не Джейми, я другая, у меня паршивая нога, я… – И крик захлебнулся в горле на слове «отребье».

– Ада. Ада.

Я почти не слышала голоса Сьюзан. Откуда-то из глубины груди прорывался наружу вопль, накатывал волной, будто внутри плещется целый океан. Я кричала, и кричала, и кричала, а сверху бежал полуодетый Джейми, Сьюзан прижимала меня за запястья к дивану, сгребала в охапку, стискивала в объятиях. Паника, точно прилив, волна за волной, накрывала меня, и вертела, и давила, пока мне не показалось, что я на самом дне.

Глава 31

В церковь мы не пошли. Кончилось тем, что мы оказались на полу у горящего камина, завёрнутые в одеяла, которые натащил сверху Джейми. Причём все трое. Уж не знаю, как долго я билась и верещала. И как долго Сьюзан со мной боролась. Я ведь и пиналась, и царапалась, и, наверно, даже кусалась – только она не пускала. В чём именно было участие Джейми, кроме того, что он натащил одеял, не знаю. Зато Сьюзан туго-натуго завернула меня, взяла на руки, и паника понемногу начала утихать.

– Во-от так, – приговаривала Сьюзан. – Ш-ш. Ш-ш. Всё хорошо.

Только ничего хорошего не было. И не будет. Но я уже выбилась из сил, чтобы кричать.

Когда я проснулась, первые лучи зимнего солнца ложились на рождественскую ёлку. Тлеющие угольки в камине слабо краснели под толстым слоем пепла. Джейми спал, завернувшись в одеяло, и из-под подбородка у него торчала наружу морда Боврила. Сьюзан негромко посапывала, одна рука вскинута и лежит прямая под ухом, другая по-прежнему обнимает меня. Волосы распустились, вместо узелка на затылке – волны во все стороны. На одной щеке длинная красная царапина – моя работа; блузка – её лучшая блузка – порвана на плече, и одна пуговица на ниточке повисла. В общем, вид такой, точно Сьюзан на войне побывала.

Меня до того крепко завернули в серое одеяло, что двигать я могла только головой. Я повертела ею вправо-влево, посмотрела на Джейми, посмотрела на Сьюзан, посмотрела на нашу маленькую рождественскую ёлочку. До чего же разозлится Сьюзан, когда проснётся. Будет рвать и метать, потому что я устроила ор из-за платья, вместо того чтобы её отблагодарить, и нарушила все её планы. Из-за меня мы не пошли в церковь.

В животе скрутило. Она будет злиться. Будет бить… стоп. Она не будет меня бить. Ни разу не била – во всяком случае, до сих пор. И вчера ни разу не ударила, даже когда я сделала ей больно. Только завернула меня и прижала к себе посильней.

Я не могла понять, что мне делать. Сьюзан – это временно. А нога – на всю жизнь. Я лежала в лучах бледного света и хотела плакать, а не кричать. Но ведь раньше я почти никогда не плакала. Что же теперь со мной происходит?

Джейми пошевелился. Открыл глаза и… улыбнулся. Своей милой улыбкой. До конца моих дней я буду помнить его чудесную улыбку.

– Доброе утро, Ада, – сказал мне Джейми. – С Рождеством!

Уж не знаю, что такого ему могла сказать вчера Сьюзан, но проснулся он так, точно спать на полу гостиной было совершенно в порядке вещей. Сел такой, почесал Боврилу пузо, отнёс его за дверь для малых дел и пошёл подсыпать угля в камин.

Стук угольного ведра разбудил Сьюзан. Я внимательно наблюдала за ней, пока она открывала глаза, пока вспоминала, где находится. И когда её взгляд упал на меня, она тоже улыбнулась.

Она улыбнулась.

– Доброе утро, Ада, – сказала она. – С Рождеством.

Мне захотелось зарыться головой в одеяло, и рыдать навзрыд, и орать диким голосом, но ничего подобного я не стала делать. Вместо этого я сказала:

– Я не могу встать. Руками не