12 апостолов блокадного неба - Марина Викторовна Линник

«28 января 1942 года. На градуснике – минус 27. Сегодня в городе было множество пожаров, причиной которых стали печки-времянки, – открыв наконец дневник, с трудом написала девушка дрожащей от холода рукой. – У пожарных нет времени заниматься ими, да и что они могут сделать? Воды‑то по-прежнему нет. Поэтому несчастные выносят вещи на улицу и бросают их на морозе, не в силах спасти свое жилище. Те же, кто не в состоянии справиться с этим, просто выбрасывают вещи из окон. Разломанные шкафы, кровати и стулья с разрешения их прежних хозяев забирают граждане по домам. Хотя, честно говоря, я не понимаю, зачем эти тяжелые вещи выбрасывать из квартиры, если они все равно потом годятся лишь на дрова».

Девушка отвела взгляд от дневника и взглянула на кровать, где неподвижно покоилось окоченевшее тело ее недавно умершей матери. По сероватой впалой щеке Зины скатилась одна-единственная слеза. Она не рыдала, не металась в истерике; вся боль утраты, словно замерзнув в ее груди, превратилась в ледяной ком. Теперь их комната, в которой они провели всей семьей столько чудесных, радостных дней, стала казаться ей чужой, наполненной тяжелым запахом горящих дров и смерти.

«Вчера утром ушла мама, – тяжело вздохнув, продолжила писать Зина. – Она просто не проснулась. Умерла тихо, во сне. Судя по ее легкой улыбке на спокойном побелевшем лице, она видела прекрасный сон. Наверное, ей снилась наша дружная семья, как мы прогуливаемся вместе в благоухающем саду, окруженные белоснежными яблонями. И нет ни страшных бомбежек, ни лютого холода, ни невыносимого голода. Нет страха. Хотя… чего мне уже бояться? Я потеряла всех, кого когда‑либо любила.

К сожалению, я не могу похоронить маму. У меня нет сил даже приподнять ее с кровати. А помочь некому. Я хотела попросить Свету, но, придя к ней домой, столкнулась с ужасной картиной: в грязной, давно не отапливаемой комнате, в которую едва проникал уличный свет, струившийся из-за щели в шторе, лежали мертвые. Тетя Галя, баба Люда, дед Никифор и Света в обнимку с десятилетней сестрой. Невзирая на слабость, я пулей вылетела из комнаты. В остальные я побоялась заходить, боясь увидеть что‑то подобное.

На обратном пути меня остановил какой‑то солдат и протянул мешочек с сухарями и банку тушенки. Поглядев безразлично на дар, я хотела пройти мимо, но он удержал меня, всучив продукты в руки, и ушел. Там, на фронте, люди, откладывающие от своего скудного пайка еду, полагали, что изголодавшиеся встретят их подарки с восторгом. Но постоянное недоедание стало причиной потери аппетита и апатии. Полное безразличие…

С трудом вернувшись, я расплакалась, с тоской глядя то на маму, то на драгоценные продукты, которые могли спасти ее от смерти. Она не дожила всего полдня…

Теперь я осталась одна в этом израненном, измученном холодом и голодом, но продолжающем бороться городе. Совершенно одна».

Петра Петровича сотрясал озноб. Еле переступая онемевшими от холода ногами, он медленно направлялся к своей землянке. Сегодняшнее происшествие изрядно потрепало его нервы. А если бы он ошибся? Что, если за штурвалом того злополучного самолета оказался бы НАШ летчик? Хорошо, что он слеп и не смог бы поглядеть в глаза родным погибшего по его вине. Но… смог бы он с этим жить до конца своих дней? Вот это по-настоящему хороший вопрос.

Войдя в отапливаемую печкой-буржуйкой землянку, незрячий прислушался к голосам соседей.

– А разве вы не слышали тот звук, Иван Филимонович? – задал вопрос вчерашний баянист. – Признаться, мне даже в голову не пришло объявлять тревогу. А вот Пётр смог распознать лже-«пешку».

– То‑то и оно, что не лжецель. Это был наш самолет, но захваченный немцами. Младший сержант сказал, что, пропусти мы его, самолет наделал бы больших дел, так как нес немалую бомбовую нагрузку: ФАБ‑500, расположенную внутри большого бомбоотсека, остальные – на внешней подвеске.

– То есть вы хотите сказать, что самолет предназначался для тарана? – удивленно переспросил Аркадий.

– Видимо, да, – ответил вошедший Пётр Петрович. – Ты же знаешь, что в процессе пикирования на Пе‑2 можно сбрасывать только бомбы с внешней подвески. Никаких устройств для выведения бомб из бомбоотсека не предусмотрено на этих самолетах. Нам же рассказывали.

– Заходи, Пётр, располагайся поближе к печке, – привстал Иван Филимонович. – Ты герой! Поздравляю!

– Спасибо, – смутился незрячий, протягивая озябшие руки к огню. – Но я не считаю себя героем. Это все Андрей. Его чутье, его проницательность. Я лишь отметил странность: никто не обстреливает наш самолет, хотя он летит со стороны немецких позиций. И только. Мой корректор пришел к выводу, который, надо признаться, оказался верным.

– Вы отлично поработали. Вся рота гудит, словно улей.

– Он выжил?

– Кто? – поинтересовался Аркадий.

– Немецкий летчик.

– Поговаривают, что вроде бы был еще жив, когда его принесли в лазарет. Что‑то бормотал по-немецки.

– Логично, не так ли? – рассмеялся Иван Филимонович.

– Когда к нему пришел переводчик, – продолжил рассказывать баянист, тот сказал, что у него бывали дни и похуже, как он считал, но сегодня – самый отвратный день. Кстати, немец хотел увидеть того, кто распознал уловку его руководства.

– Не знаешь, Андрей уже был у него? – задал вопрос Пётр Петрович.

– Нет, – услышал он за спиной голос его корректора. – Я не ходил, потому что это не только моя заслуга. Пойдемте вместе.

– Нет-нет, – растерялся незрячий. – Мне кажется, это нелучшая идея. Да и к тому же, признаться, мне чертовски не хочется покидать теплую землянку. Я едва согрелся.

– Понимаю, – усмехнулся корректор. Немного помолчав, он продолжил: – Но это просьба умирающего человека. Василий Фёдорович… ну, наш командир санитарного отделения, сообщил, что транспортировка раненого в батальонный медпункт на санитарном транспорте невозможна, так как до утра немец не дотянет. Доктор сам не понимает, откуда у того берутся силы: переломаны почти все кости. Знаете, Пётр Петрович, фриц он или нет, но летчик, как и мы с вами, выполнял приказ. А приказы не обсуждаются. Вы же согласны со мной?

– Ладно, – помрачнел Борейков и, вставая, неуверенно зашагал к выходу.

Поравнявшись с Андреем, он произнес:

– Идем к «нашему» немцу.

Выйдя на мороз, мужчины получше укутались в серые шинели и пошли в лазарет. Увидев, что его напарник страдает от холода, корректор снял с рук варежки-шубенки и сунул их в руки слухачу.

– Нате вот, возьмите, – проговорил Андрей. – А завтра я еще выпрошу для вас ватные штаны и куртку. В них будет гораздо теплее.

– Да нет же, – Пётр Петрович попытался вернуть двупалые рукавицы товарищу, – я совсем не замерз.

– Ну я же вижу… Давайте я помогу