Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

для сохранения жизни, ни для уменьшения болей, ни для улучшения безобразного искривления. Ибо разогнуть члены он мог бы не иначе, как изрезав и изорвав живьем человека».

Стратоник снова улыбнулся — спокойно и невозмутимо — и сел, небрежно облокотясь на мраморный стол.

— Юноша, а дальше? — спросил Леонтий, хмурясь.

— Дальше? — на лице Стратоника появилась тень неуверенности.

— О чем ты будешь молиться?

— Молиться? — удивился Стратоник.

— Не знаешь? Не дочитал? — вскипел Леонтий и стукнул посохом об пол.

Все притихли, даже Евстафий на этот раз промолчал.

— «При этом наиболее подобающая молитва, которая обычна не была бы угодна богам, о том, чтобы жизнь жертвы прекратилась, ибо это будет прекращением и избавлением от страданий и плачевного зла в жизни больного», — выпалил Фессал.

— Не заплачь, Телесфор, — хрипло сказал Евстафий и его голос прозвучал неожиданно громко и грубо. Он закашлялся, пытаясь скрыть неловкость.

— Страданий и плачевного зла, да, дети, да! — воскликнул Леонтий. — Ничего нельзя сделать, ничего — только скорбеть вместе с больным, только быть вместе с ним до тех пор, пока смерть принесет ему облегчение. И велико, дети мои, велико в этом несчастье врача…

Он, понижая голос, повторил несколько раз: «Э дэ ту иетру мегалэ сюмфорэ…»[119] Потом резко поднялся.

— Есть среди искусств духовные и священные, и лучшим из них является медицина. Если ваша душа, юноши, не скотоподобна, надо выбрать одно из этих искусств и упражняться в нем. Но медицина… она есть искусство божественное[120]. Вот и все, что я хотел вам сказать, детки. Устал я… Пора. Зайди ко мне потом, Каллист врач.

Он положил ладонь на кудрявую голову Каллиста, слегка, словно шутя, потянул его за волосы. Каллист осторожно помог ему выпрямиться и встать, сделал знак рабам — те услужливо подхватили изможденное старческое тело архиатра под руки. Когда шаги и цоканье трости по каменным плитам пола затихли, Каллист отвел взор от двери, ведущей наружу, и негромко спросил:

— А что это ты там читал, Евстафий?

— Сорана Эфесского[121], — ответил тот, пряча рыхлое рябое лицо от света. — «Женские болезни».

— Дай мне это! — потребовал Каллист и яростно выхватил пергамен из рук студента.

— Соран?! — воскликнул он. — Соран?! Читай вслух! Соран, ты говоришь?!

Он почти ткнул ему в лицо бесстыдно разматывающийся свиток.

— Читай! — заорал Каллист. — Вслух!

Евстафий побледнел.

— Вслух, я сказал! Читай это… вот с этого места! Пусть все услышат!

— Сучок… в нечистое дупло… — пробормотал Евстафий и смолк, судорожно сглотнув и уронив голову на грудь.

— Не можешь? Даже тебе стыдно читать вслух те гадости, которые писал С о т а д![122]

Светлокудрый Посидоний громко ахнул и уставился на однокашника так, как будто у того на голове вдруг образовался горгонейон с крупными откормленными змеями.

— Как ты смеешь! В присутствии Леонтия врача? Да ты знаешь, что он асклепиад из рода Подалирия, как сам Гиппократ и Аристотель? Как ты смел — при нем? Как ты смеешь читать такие вещи на занятии?! Как ты смел передразнивать его? Ты, который ночь провел в лупанарии![123] Лжец! В город его вызвали! Вон из школы! — Каллист чувствовал, как гнев, подобно страшной декабрьской штормовой волне, захлестывает его. Боковым зрением он заметил ужас в расширенных глазах Фессала.

Он неимоверным усилием заставил себя замолчать. В наступившей тишине журчала вода, переливаясь в чашах водяных часов.

— Я пошлю твоему отцу в Галлию этот свиток и письмо. Ступай.

Евстафий заломил пальцы, с обкусанными заусеницами, откинулся назад, словно его ударили наотмашь.

— Не-ет! — закричал он странным и диким высоким голосом, как лысые от дурманящих паров Кастальского ключа старухи-пифии в Дельфах. — Не-ет!

Стратоник брезгливо вставил в уши изящные кончики своих длинных пальцев и аккуратно отодвинулся от повалившегося на пол в конвульсиях товарища.

— Не посылайте! Не посылайте! — кричал Евстафий, в агонии царапая лицо. — Вам всем хорошо… — он захлебывался словами, — у вас отцы… а у меня… мне что — умирать только остается теперь, да? Умирать?

— Каллист врач, — кинулся Фессал к учителю, — он не делал того, что вы подумали!

Он метнулся к Евстафию, которого уже крепко держали Посидоний и Филагрий.

— Каллист врач, он не за этим ходил туда! Я клянусь вам! У него… он… я не могу вам сказать, почему, но он не виноват…

— Замолчи! — неожиданно завопил Евстафий. — Молчи, ты… ты… христианское отродье!

Он с бешеной злобой лягнул в живот склонившегося над ним Фессала. Юноша пронзительно закричал и, корчась, упал на каменный пол.

Каллист схватил Евстафия за шиворот и влепил ему несколько крепких оплеух.

— Вон, — проговорил он, задыхаясь. — Филагрий и Посидоний, уведите его. Занятие окончено.

…Он схватил стонущего Фессала в охапку, как Асклепий — Ипполита, и потащил к себе в кабинет. Уложив его на львиную шкуру, он сел рядом с ним.

— Ты что, не видел, что он — безумный? Он же тебя изувечить мог. Что ты полез к нему? — с укором сказал он.

Фессал молча кусал угол подушки. Из глаз его текли слезы, от боли он не мог говорить. Каллист взъерошил его светлые волосы:

— Сейчас будет легче… Вот, примочка с бараньей травой… Кажется, все обошлось… Эх, Фессал, отчего с тобой всегда что-то случается… ну что ты полез его защищать, Алкивиада этого?

Фессал всхлипнул, отпустил подушку и проговорил:

— Он не виноват… он не за тем ходил в … ну, туда… но я не могу вам сказать… я ему поклялся…

— Фессал, опомнись, — покачал головой Каллист. — Ты, воистину, нашел себе друга. Клятвы, тайны… Тоже выискались Гармодий с Аристогитоном![124]

— Я… я не дружу с ним, — шмыгнул носом Фессал. — Просто… как-то разговорились… у него отец — при Юлиане, двоюродном брате императора… ну, который в Галлии… а мать…

Он осекся.

— Ладно, хватит про него. А ты что, из семьи христиан?

— Нет, — замотал головой Фессал.

…Каллист позвал раба-секретаря и занялся отчетом по осмотру городских бань. Фессал тем временем задремал на львиной шкуре. Солнце ушло, и в кабинете стало тихо и прохладно. Покончив с отчетом, он отпустил раба и велел принести обед.

Они пообедали с Фессалом, который уже почти оправился от полученного удара и продолжал сбивчиво убеждать Каллиста, что Евстафий не виноват.

— А Сотада ему просто подкинули? — саркастически заметил Каллист.

Фессал смутился и смолк. Они еще не закончили обед, как пришли Филагрий с Посидонием — на них уже были дорожные плащи и сандалии.

— Ну как, Телесфорушка? — они по очереди дружески обняли незадачливого товарища. — Оклемался?

— Мы Стафе еще потом врезали во дворе, мало