Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Каллист в молчании смотрел на него, держа почти невесомые ладони старца в своих ладонях.

— Я буду с вами, Леонтий врач, — прошептал он. — Я никуда не уйду.

— Дитя мое, ты — эллин, тебя не разрешат… Подождите с Фессалом снаружи… это недолго… потом зайдете… и вот еще что — наклонись, я скажу тебе на ухо… вот так…

Изо рта Леонтия пахло мятой и сирийским нардом — эти пастилки, что обычно помогали ему при сердечных приступах, готовила толстая, крикливая ключница Нимфея.

— Ты не пиши ничего отцу Евстафия, слышишь, дитя мое?

Каллист втянул ноздрями воздух и промолчал.

— Я скажу тебе — но это тайна, поклянись, что не скажешь никому… Орибасий хотел его усыновить, но до сих пор не собрался… он сейчас далеко, в Галлии… с Юлианом… не хочет побочного сына возить с собой… Евстафий переживает…

— В лупанарии? — вскипел Каллист и смолк, проклиная свой норов.

— Дитя мое, Каллист, — покачал головой Леонтий. — Он мать свою там навещал… Помнишь, та красавица… черноволосая… что от фтизы умирает…

Леонтий покачал головой, бессильно закрывая глаза. Словно громом пораженный, Каллист безмолвно стоял на коленях у ложа архиатра.

— Обещай мне, что не напишешь… он приходил сегодня ко мне, умолял…

— Обещаю, Леонтий архиатр, — ответил Каллист.

Он уже ясно видел, что старик умирает, что тень смерти все больше и больше закрывает его лицо, что глаза Леонтия уже приобрели тот странный плавающий взгляд, который говорит о близости неотвратимого. Каким далеким и мелким показалось ему то возмущение незаконнорожденным разнузданным сыном Орибасия врача, которое не отпускало его весь день. Благие боги, да пусть он остается, пусть учится в никомедийской врачебной школе, пусть хоть всего Сотада перечитает…

— Леонтий врач…

— Дитя мое, вот они идут. Подожди снаружи… но ларец непременно с собой возьми, сейчас… и приходи потом… как они выйдут, сразу же зайди, слышишь?

…У тяжелой льняной шторы, плотно закрывавшей вход в комнату архиатра, неподвижный, словно статуя, юный чтец в тесном, поношенном хитоне выговаривал растерянному Фессалу:

— Нет, нельзя. Написано: «не бросайте святыню псам».

— Но я же не пес, какой же я пес! Леонтий архиатр был мне за отца…

— Не спорь. Ты же эллин? Вот. Поэтому тебе нельзя присутствовать во время совершения таинства, — молодой человек ковырял носком поношенной сандалии трещину между плитами каменного пола.

— Но послушай… как тебя зовут?

— Севастиан.

— Севастиан, я спрячусь здесь, за занавесью. Я не буду подходить близко! — продолжал горячо упрашивать лемноссец.

— Нельзя! Как тебя звать?

— Фессал…

— Фессал, это нельзя… Пресвитер Гераклеон не позволит…

— Севастиан, я очень тебя прошу… я тихо… я хорошо к христианам отношусь… и ко Христу…

Севастиан потер потной ладонью свои прыщавые щеки.

— Не делай так, — поспешно сказал Фессал. — Еще хуже будет. Надо катаплазму из свежего лука прикладывать на ночь.

— Это эллинское средство. Я священным маслом каждый вечер мажу и молюсь, — немного неуверенно проговорил Севастиан, ощупывая свое пятнистое лицо.

— Лук — это хорошее средство! — воскликнул Фессал, хватая его за рукав хитона. — Асклепиад Вифинский про него писал… и Аретей… Ничего в нем эллинского нет — это же просто врачебное искусство. Оно — всечеловеческое. Да ведь кто-то из ваших писателей так и сказал — «все лучшее, когда-либо сказанное или сделанное людьми, принадлежит нам, христианам».

— Катаплазму из лука? — переспросил Севастиан и поморщился, задев крупный прыщ на лбу.

— Прекрати тереть лицо! — сурово сказал Фессал. — Еще больше вылезет прыщей этих. И не маслом надо, а водой умываться. С золой и сирийским нардом… — он увидел растерянность на лице собеседника при словах «сирийский нард», и добавил: — Или просто с золой, если нарда нет.

— И как ее делают, эту катаплазму? — с затаенной надеждой спросил юный чтец.

— Севастиан, ты с каких это пор стал водиться с язычниками?! — бородатый толстолицый мужчина в длинном хитоне схватил чтеца за локоть. — Я надеюсь, это не твой друг?

— Нет-нет, — отступая, поспешил заверить Фессал грозного диакона. — Я только спросил… я сейчас ухожу.

Севастиан, покрасневший и сконфуженный, беспомощно переводил взгляд с одного собеседника на другого.

— Небось, снадобья свои эллинские предлагал? — пророкотал диакон. — Мы, христиане, у врачей не лечимся. Это у вас, эллинов, так принято, а мы всю свою надежду в Боге полагаем, а после Него — в Его Сыне, сотворенном прежде всех веков. Пошли, Севастиан — отец Гераклеон уже прибыть изволили.

Диакон расправил плечи и хозяйским жестом отодвинул занавесь, увлекая чтеца за собой. Севастиан бросил на Фессала умоляющий взгляд, и скрылся в полумраке.

— Хорошо, что свиньей не назвали и не пожелали с обрыва броситься, — сказал Каллист. — Про моих родителей кто-то из христиан так поговаривал. Они разбились на повозке, в море с обрыва упали… насмерть.

Фессал, вздрогнув, обернулся к Каллисту.

— Они никого не пускают на эту мистерию, бесполезно просить, — кусая губы, добавил Каллист. Он стоял до этого в стороне, отвернувшись — не хотел вмешиваться в разговор Фессала со своим знакомым чтецом. Они присели на мраморное основание одной из колонн.

— А потом… Леонтию врачу уже нельзя будет с нами встречаться? — срывающимся голосом спросил лемноссец.

— Потом — можно. Это недолго… ну, мистерия эта… — ободрительно проговорил Каллист.

— Да? — обрадовался его ученик. — А что там делают, вы не знаете, Каллист врач?

— Чтобы человек прошел христианское посвящение, его в воде крестят, — ответил вифинец. — Ты не знал разве?

— А почитатели Митры — тоже в воде крестят, да, Каллист врач?

— Не знаю, Фессал.

— Они тоже никого не пускают непосвященных. И женщин.

— Ну, этим-то они от христиан и отличаются, — заметил Каллист.

— А правда, что Константин Великий сначала Митру почитал, а потом стал христианином?

Каллист понимал, что Фессал ведет весь этот разговор, потому что боится молча сидеть с гнетущими его мыслями.

— Да… говорят… — нехотя ответил он, поддерживая разговор. — Непобедимое Солнце.

— И он, говорят, крест на солнце увидел?

— Фессал, я, право, не знаю всех этих историй, — нахмурился Каллист. — Но то, что он чудом взял старый Рим — это точно. Если бы Максенций не вышел к Мильвийскому мосту, а засел за стенами Рима держать оборону, Константин никогда бы не стал императором.

— Он в Тибре утонул, Максенций?

— Да. Он странный был человек — его мать была сириянка, Евтропия. Варварская кровь…

— У Евстафия отец среди варваров живет… Орибасий врач… в Лютеции… Он у начальника западных легионов, Юлиана, архиатр…

— Юлиан — талантливый полководец, — заметил Каллист. — Навел в