Благовест - Алиса Клима

class="p1">Открыв дверь в сени, Вера отпрянула. Из предбанника пахнуло чем-то удушающим и зловонным. Она невольно закрыла нос уголком фуфайки. Разделась, вошла в предбанник в рейтузах, бюстгальтере и калошах. До колен тянулись высокие мужские носки.

Баня топилась по-черному, и на стенах лежала «бессрочная» копоть. По счастью, она скрывала грязь и прочие производные человеческих тел и продуктов метаболизма.

Очередная партия женщин уже отмылась и одевалась, если то, что происходило, можно было считать помывкой. Воды не хватало: не успевали греть. Пол покрывало какое-то месиво из мыла, смешанное с волосами, грязью и тем, о чем Вера не хотела даже думать: мокротой, мочой и менархе. Одни женщины голышом сидели на мокрых лавках и заматывали волосы в застиранные пегие дырявые полотенца, другие их торопили и потом так же голыми задами садились все на те же лавки, не омыв их водой.

Немного привыкнув к смраду, в тумане Вера разглядела Клавку, бранившую слишком медленно одевающихся купальщиц.

– Пришла? – сердито буркнула она. – Лучше бы на лесоповал отправили! Чем с этими овцами смердящими…

– Говори, чем помочь, – сказала Вера, надрывая связки: в предбаннике было так шумно, что приходилось кричать.

Часть женщин сбилась в стаю, горланила песни и громко в два пальца свистела. Клавка не стеснялась и крыла их отборным матом.

Вере нравилось, когда Клавка чертыхалась: это у нее получалось как-то виртуозно, творчески и уместно.

С печалью и одновременно любовью она подумала, что никогда не видела такого скопления некрасивых и убогих тел. Женщины разных возрастов, классов, национальностей – все, кроме некоторых новеньких, были исхудавшими и потрепанными. У большинства вместо грудей свисали жидкие мешочки, как старые кисейные картузы у дяди Архипа на ремне. У некоторых уголовниц на одряхлевший коже синели невнятные, сморщенные татуировки и шрамы. Будто скукоженные изображения на сдувшихся первомайских шариках.

–Яви мне благодеяние находить хорошее там, где оно неприметно, и открывать скрытые достоинства в людях…[52] – беспрестанно перебирая губами, шептала вечные упования мать Ефимия, протискиваясь сквозь заградотряды веселящихся урок, словно упрашивая себя смиренно перенести средневековую пытку.

Худосочная, неопределенного возраста нагая женщина подскочила к Вере и потащила ее в круг, где устроили пляски, больше напоминавшие нудистский шабаш на Лысой горе. Это была странная мизансцена из комбинации ночи Ивана Купалы, вызова Вия и шального матлота[53]. Она безудержно хохотала и визжала, обнажая рот. И желтые гнилые зубы, пустоты и металлические коронки на фоне изможденного и сморщенного лица с остриженной «под единичку» головой вызывали чувство отвращения и жалости.

Клавка грубо оттолкнула уголовницу.

– Проваливай, окаянная! – крикнула она. – Тряси ушами таксы в другом месте! Подбирай свои жертвы гравитации и вали в барак!

Вера невольно прыснула. Ей было нестерпимо жаль и себя, и Клавку, и всех этих мучениц. Но речевые обороты Клавки не могли не потешать. И все было как всегда в жизни: слезы и смех наперегонки боролись за право последнего решающего слова.

– Ну а что! Вон, зырь туда! Новенькая из Саранска совсем сбрендила! В пляс пустилась нагишом, а там каждая гиря по три пуда, и под ними – мешок картошки с пупком! Сейчас я этих оголтелых недорванок ушлепаю! – завопила Клавка, схватила чье-то тяжелое мокрое полотенце и пошла лупить всех баб без разбора, как чабан – стадо строптивых овец.

На фоне этой разнузданной вакханалии особенно драматично смотрелись мать Вероника и мать Ефимия, отрешенно и безмолвно, как ожившие утопленницы гоголевской Диканьки, вытягивающие в углу свои длинные волосы.

На подмогу Клавке подскочила жилистая «опущенная» и стала шваброй с чудовищно грязной бурой ветошью подгонять купальщиц к выходу.

– Пошли! Кончай базар! – закричала Клавка. – Вот Грязлова вызову, он всех по собачникам расчухонит.

– Всех не пересажают! – пошутил кто-то в дымке.

Но в ШИЗО никто не хотел, и через некоторое время из бани выскочила наконец последняя намытая женщина.

Клавка гоняла уборщиц, покрикивая на них, как бригадирша, чтобы те вычистили баню от основной жижи и грязи, заставляя их драить все лавки и любые поверхности. Женщины ворчали, возмущаясь, что Клавка и Вера корчили из себя начальников, хотя были лагерными «придурками». Но Клавка так залихватски их костерила и угрожала, что те ныли и все равно мыли – «опущенные» права голоса на зоне не имели. Клавка же все бегала и подкидывала дров в печь.

– Зачем ты топишь? Скоро ночь, – засмеялась Вера, уже остыв после ссоры с Ларионовым.

– Пусть дезинфицируется! – закричала Клавка, а потом прошептала Вере в ухо: – Сейчас эти слиняют, хоть в чистой баньке попаримся.

Вера только захохотала. Она с какой-то страстной радостью думала, что полюбила Клавку и что ее новые лагерные друзья были лучшим, что с ней могло случиться в жизни.

– Так кто ж нам даст тут кайфовать? Охра набежит…

– Еще чего! – зубоскалила Клавка. – У нас прикрытие – что надо! Будем косить на комиссара. Пусть попробуют его спросить: он-то им по шеям наваляет по самое «не хочу».

– Ага, а потом и нам…

– Да уж, особенно тебе! – подмигнула Клавка. – Ты – наш козырной туз в рукаве.

Вера брызнула на Клавку воду из ушата. От любого мизерного подарка жизни все мучения, скорбь и страхи в молодых душах быстро сменялись новыми надеждой и радостью.

Клавка натопила парилку до градусов ста, не меньше, а потом бесцеремонно выдворила «опущенных», грозя им на всякий случай вслед кулаком, чтобы помалкивали.

Девушки хохотали, раздеваясь, словно не было за стенами бани зоны и всех ее превратностей, а был только сиюминутный восторг от горячего пара, воды и уединения. То, что так нечасто выпадало им в многолюдной коммуне, этой сбывшейся мечте большевиков.

– Я тут такие веники нарядные у Кузьмича стырила! – радовалась Клавка. – Баньку Ларионова убирать вчера посчастливилось, вот и увела парочку, а еще мыло заныкала. Им все равно, а нам – приятно…

– Клава! – хохотала Вера, уже нагишом забираясь на полку.

Клавка зачерпнула воды из ушата и плеснула на печь. Вода зашипела, а через секунду баня начала наполняться густым паром, обжигая тело и особенно – лицо.

Клавка поддала еще и еще, и от пара уже почти ничего не было видно.

– Пузенко с утра, считай, пять водовозов с реки притаранил. – Клавка от удовольствия стонала и щелкала языком, а Вера поджала ноги и старалась не задохнуться от жара. – Ларионов материл его на чем свет стоит, чтобы тот опять транспорт не утопил.

– А новый грузовик все-таки на лагпункт дали, – пропыхтела Вера.

– Глядишь, к весне и свет дотянут… И закончится электрификация всей страны!

Девушки засмеялись.

Скоро с них полил пот. Они выскочили на