Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов

17

В далеком глухом Хлынове шуйские князья Дмитриевичи, покинувшие хана Тохтамыша после его поражения, намеревались переждать лихую пору. Сняли избу-пятистенку, в одной половине которой пировали, а в другой, более скромной, – почивали, забывшись тяжелыми снами неудачников.

Вятка испокон веков считалась вольной, но свобода несла в себе не только независимость, но и незащищенность. Чем больше свободы, тем меньше справедливости, и наоборот, как ни парадоксально. Люди мечтают о том и о другом, но так не бывает, а чего им больше хочется самим неведомо.

Вскоре до туда докатилась весть о бегстве жены Семена Дмитриевича Александры из Шуи то ли в мордву, то ли к черемисам. Муж отправился на ее поиски. Да и как бросить беззащитную супругу с двумя сыновьями?

Старший из братьев, Василий Кирдяпа, оставшись один, зажил однообразной тоскливой жизнью бобыля. Свел знакомство с одним из старейшин Хлынова, одноруким Федором Шолоховым, и с московским купцом Симеоном, застрявшим здесь по коммерческим делам, а проще говоря, по жадности, которая в какой-то степени присуща всем, хотя бывают исключения.

Словно игрок в зернь (кости), когда везет, Симеон не имел сил оторваться от купли-продажи. Это походило на душевную болезнь, которая сродни помешательству. Неоднократно купец откладывал свой отъезд, хотя мечтал обнять жену и детей, но более всего его влекла страсть к обогащению. В Москве такой прибыли, как здесь, нипочем не получишь. Симеон слыл человеком не глупым, умел считать деньги по сложной греческой бухгалтерской системе и, кроме того, имел дар внушения, что для коммерции немаловажно.

Сперва Кирдяпа относился к купцу несколько настороженно, как к подданному своего недруга Василия Дмитриевича Московского, но присмотревшись, успокоился. Симеону, в свою очередь, было любопытно познакомиться с беглецом из рода Рюриковичей.

Новые знакомцы беглого князя когда-то недолюбливали друг друга, поскольку встречались прежде – именно Симеон некогда лишил[132] Шолохова руки. Но на свете нет ничего вечного, и человеку не свойственны ни вечная любовь, ни вечная ненависть. Давно известно, что не стоит зарекаться ни в чем. Постепенно взаимная неприязнь между Шолоховым и Симеоном сгладилась, тем более что старейшина Хлынова знал многое о конъюнктуре вятской торговли, ценах и прочих связанных с коммерцией вещах. Следуя советам старейшины, Симеон так расторговался, что деньги сами текли ему в мошну…

По вечерам, придвинув лавки к столу, приятели цедили мутное хлыновское пивцо, а потом запевали какую-нибудь песню, поскольку нет ничего слаще то тоскливого, жалостливого, даже плаксивого, а то задорного и залихватского пения. Порой они пускались в бесшабашный пляс, падая на корточки и подскакивая вновь, словно ваньки-встаньки.

Однажды, прихлебывая из братины[133], Шолохов поведал приятелям странную историю, которую обсуждали городские старейшины. Престарелая игуменья из пригорода Хлынова Никулицина прислала грамотку отцам города, в которой сообщала о происходящем в обители. Она утверждала, что среди сестер начались припадки безумия, те бьются в конвульсиях, хрюкают, словно свиньи, или мычат, будто телки, а некоторые предаются самобичеванию и бесовскому кружению в храме Господнем до тех пор, пока не валятся с ног. При расспросе инокини утверждают, что некий демон вселяется в них.

Своего архиерея Вятская земля не имела, а посему обращаться игуменьи было не к кому, разве что к митрополиту или вселенскому патриарху, Но те были слишком далеко, потому она вопрошала: «Как такое могло случиться с Христовыми невестами и что с ними делать?»

– В Священном писании сказано: «Блаженны нищие духом, ибо Царство Небесное их»[134], – заметил Симеон.

– Нищие духом – совсем не те, что ты полагаешь. Это не скитающиеся, а сломленные, сокрушенные сердцем. Так меня, по крайней мере, учил владыка Даниил[135], – возразил, задумавшись, Кирдяпа.

Столкнувшись с неведомым, отцы Хлынова не знали, что предпринять, и посчитали за лучшее обождать – может, все как-нибудь само собой обойдется.

Способны ли сестры сами вернуться из-под власти дьявола в лоно святой церкви, никто не ведал. Богословов среди хлыновцев не водилось, да и во всей Руси было негусто. В Господа верили, не осознавая сути и всей глубины христианского учения, Евангелие трактовали довольно своеобразно. Даже среди клириков ходило странное поверье, что тот, кто прочтет Ветхий Завет от корки до корки, сходит с ума, а потому приобщались к Библии с опаской.

Ереси в христианстве хватало, но такого, как малообъяснимый культ ведьм, прежде не случалось. В католичестве создали священные трибуналы, и на площадях городов запылали костры. На православном Востоке такого не произошло[136]. Греческая церковь ограничилась тем, что ведьм изгоняли из селений, в крайнем случае помещали в застенки. На Руси с ними поступали суровей, но там и климат жестче. Нескольких ведьм сожгли в срубах, но в летописях об этом упоминали скупо, как бы стыдясь содеянного.

Черницы из никулицинской обители большей частью происходили из зажиточных семейств и не утруждали себя черным трудом, нанимая для того крестьянок из окрестных селений. Иные из женщин, овдовев, оставляли мирскую юдоль, но природа требовала своего, другие, находясь в довольно юном возрасте и кровь еще клокотала у них в жилах, превращали обитель в некое подобие острога, за которым никто не приглядывал. Ничем не скованное воображение сбивало сестер в стаю, в которая от скуки и тоски перевоплощались из богобоязненных Христовых невест в озлобленных, похотливых фурий, создавших свой, перевернутый мир, в котором Дьявол превращался в Спасителя, а зло – в добро и грешницы – в праведниц.

Одинокие бабы недолюбливали мужиков, как мыши – кошек, и не скрывали того, но нуждались в одном из них. Перед ним сестры трепетали, млели, склоняя головы. Нечистый постоянно склонял инокинь на кощунственные совокупления, и те по своей слабости духа или скудоумию уступали. «Пастырь» сестер считал себя добрым христианином, а «черную обедню» – невинной шалостью, о которой слышал на торгу от заезжего скомороха.

В обители, как нетрудно догадаться, случалось, появлялись младенцы, которых отдавали селянам с соответствующим «приданым». Те принимали их, словно цыплят. Вырастив детей, они получали работников, а коли те умирали, то никто не винил их за то.

Не ведая о жалобе игуменьи, сестры вели себя, как ни в чем не бывало. Обитель все более и более погружалась во мрак безумия и настоятельница вторично потребовала от старейшин принять какие-то меры. В Хлынове переполошились и для расследования этого отрядили протопопа храма Воздвижения честного креста Никифора.

Будучи выходцем из поморов, он знал грамоту, ибо в длинные зимние вечера это было единственным развлечением, которое можно было себе позволить. По своей натуре он принадлежал к числу мечтателей и постоянно находился в некой задумчивости.