Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Если, как ты сказал недавно, я подобен Исаву, то ты, брат мой, станешь сейчас подобным Ионе! — торжественно возгласил Навкратий. — Кесарий! Бросаем его на счет «три».

— Брат мой человек волосатый, лесной, он груб и неотесан, но ты-то, Кесарий, понимаешь, что такая жестокость повлечет за собой глубокие расстройства в моем здоровье! — вскричал Рира, запрокидывая в отчаянной мольбе голову так, что его светлые спутанные волосы касались травы. — Подумай, какая это будет утрата для эллинской словесности?! Сколько речей погибнет в зародыше, не будучи поверена ни пергамену, ни даже дощечке! — тут он выплюнул прядь волос, попавшую ему в рот.

— Напротив, это должно укрепить твое здоровье, — глубокомысленно ответил последователь Асклепиада. — От ритмичного покачивания, которому мы тебя сейчас дружелюбно подвергаем, ток онков восстанавливается в теле твоем…

— … а наипаче же — в языке твоем, — добавил Навкратий.

— А прохладная ванна должна закрепить результат!

— Впрочем, если ты и покинешь нас навсегда, брат мой, — скорбно продолжил гигант, — то Келено под руководством Макрины напишет «Похвалу вдовству».

— Асклепий и Геракл составили дуумвират, вооружившись против меня! Братья мои, в ров смертный бросаете меня! Пожалейте юность мою и седины матери моей! — нараспев причитал Рира.

— Да, конечно, непременно маму позови! — съязвил Навкратий. — А лучше Макрине пожалуйся, как только она вернется из Армении. Впрочем, она как раз меня просила, чтобы я с тобой серьезно поговорил…

— Меня укачало! — капризно заявил ритор и потребовал: — Бросайте меня скорее в этот злосчастный пруд!

— Э, нет, чего захотел! Теперь уж точно покачаем…

— Помнишь, как ты Макрине пожаловался, будто бы я тебя дразнил?

— Будто бы! Ничего себе — «будто бы!» — возмутился Григорий, тщетно силясь приподняться. — Ты мне говорил, что я — приемный сын в семье, и что скоро приедет моя настоящая мать, эфиопка, черная, как сажа, и заберет меня навсегда в Эфиопию! И плакал я горькими слезами, и побежал за утешением к сестре своей! И она призвала тебя к ответу! А злопамятность, о Навкратий, замечу, тебя, как философа, не украшает отнюдь!

— Ишь ты, как разговорился, а ныл — «укачало»! Ты еще вполне бодрый, не притворяйся. А не забыл ли ты, как отмстил мне, своему единоутробному брату, не насытив свое сердце, алчное до мести, жалобой старшей сестре?!

— Макрина тогда логически разъяснила мне, — меланхолично предался Рира воспоминаниям, — что у эфиопов рождаются черные дети. Я помчался, чтобы разъяснить это Крату. Тот возразил, что моя мать-эфиопка очень хотела белого сына, и в родах смотрела на эллинскую картину Гермеса. После чего Макрина поняла, что Крат читал роман Гелиодора «Эфиопика», и ему попало, — пояснил ритор со слабой торжествующей улыбкой.

Навкратий приподнял Григория за ноги, ловко пресекая все попытки несчастного лягнуть его.

— Рассказывай при Кесарии, как ты свалил на меня все украденные леденцы! Облегчи исповедью свою темную эфиопскую душу! — продолжал хохотать Навкратий.

Но Григорий неожиданно закрыл глаза и смолк, принял вид умудренного жизнью стоика, потрясенного мелочностью человеческой натуры.

— Кто как-то подзадорил меня соревноваться, кто раньше прыгнет в ванну — до того, как няня добавила воды в кипяток?! — снова вопросил Навкратий.

— Какая жестокость! Такое низкое коварство было свойственно душе этого человека с самого нежного детского возраста! — воскликнул Кесарий, удачно избегнув укуса ритора.

— Ты так быстро выпрыгнул назад, что даже ничего толком не успел ощутить! — завопил Григорий. — И мне было жалко тебя, я плакал даже громче, чем ты! Вы уж бросайте меня быстрее, наконец, а то сейчас меня стошнит! У меня настоящая морская болезнь! Коварные каппадокийцы!

— Сам-то кто? — удивился Кесарий.

— Я в Армении родился, в нашем дальнем имении, — гордо ответил Григорий и приказал: — Бросайте скорее меня в пучину!

— Сбывается с тобой, муж лживый, слово Писания — захотят смерти, и убежит от них! — провозгласил Навкратий. — Качай его сильнее, Кесарий! Пусть не ругает нашу прекрасную родину!

— Бросаем на счет «три»! Надоело мне его качать — наш армянин выворачивается, как угорь.

— Один…

— Два…

— Хозяин! Навкратий! Григорий может утонуть в своем плаще!

К друзьям спешил Хрисафий.

— Позволь мне снять с него плащ — тогда и бросите его в пруд!

— Ладно, — великодушно разрешил Навкратий. — Сними, брат мой Хрисафий, с этого софиста его роскошный плащ — пусть будут утоплен как гимнософист!

Но едва Навкратий и Кесарий ослабили ненамного свою хватку, Григорий-ритор с неожиданной силой, рывком, высвободился и помчался, спасаясь, вверх по склону холма.

— Хитрец! Вот я тебя сейчас! — закричал житель каппадокийского леса.

— Навкратий, недостойно философа такое буйство, — укоризненно сказал Хрисафий, касаясь его руки. — Полно тебе, брат мой.

— Ты нарочно, что ли, про плащ придумал? — нахмурился Навкратий.

— Да, — склонил голову Хрисафий. Это был светловолосый молодой человек, ровесник Навкратия, схожий с ним по телосложению.

— Хитрец ты, Хрисафий! — воскликнул каппадокийский Геракл, хлопая товарища по плечу. — Вот уж, действительно — истинный каппадокиец! Кесарий, ты узнал этого подвижника? Это мой брат во Христе и молочный брат, Хрисафий, можно просто Хрисаф. Он разделяет мое уединение и молитву.

— Конечно, я помню тебя, Хрисафий, и твою неоценимую помощь мне в беде…

— Это все отец придумал тогда, — вмешался в разговор Навкратий. — Мы только делали то, что он нам велел. Да мы бы и на большее пошли, чтобы тебя с судилища Григория Старшего вызволить…

Кесарий сделал жест, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор.

Рира, видя, что за ним нет погони, остановился и, поставив ногу на мраморную скамью, неспешно стал завязывать ремень сандалии.

— Я пойду, распоряжусь насчет бани! — весело, как ни в чем не бывало, крикнул он. — Послушаете потом мою новую речь!

— Иди, иди! Заботься о бане, сорок первый севастиец! — крикнул его брат и нырнул в пруд. Кесарий прыгнул вслед за ним в самую середину зарослей кувшинок.

…Когда они, веселые и мокрые, вышли на берег, солнце уже спряталось за вершины буков, и над лужайкой веял нежный предвечерний ветерок.

— Не хотите ли перекусить? — спросил Хрисафий, улыбаясь. У него были смеющиеся, лучистые глаза. — Я уже пожарил рыбу на костре.

— Спасибо, друг! Очень хотим, — сказал Навкратий. — Ты знаешь, Кесарий, он очень хороший, Хрисафий. Я прошу тебя относиться к нему, как к равному, а не как моему домочадцу. Мы с ним братья и по молоку его матери, и во Христе.

— Что вы, хозяин, — смущенно заговорил Хрисафий, раздавая им рыбу.

— И прекрати называть меня «хозяин»! — добавил Навкратий деланно строго.

Хрисафий счастливо и смущенно улыбнулся.

— Ты же — свободный человек, я дал тебе вольную! Садись с нами, мы сами