Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Рира, — Кесарий положил ему руку на плечо и наклонился так, что их глаза оказались почти вровень, — Рира, все счастливчики не понимают своего счастья. Богатый наследник, выросший в роскоши, не знает, что переживает человек, несправедливо лишенный имения.

Кесарий и Рира медленно шли, углубляясь все дальше и дальше в сад. Тропинка под их ногами потерялась, и они перешагивали через узловатые корни, выбравшиеся на поверхность земли.

— Ты это к тому, что я в христианской семье родился? — хмыкнул Рира, уже обретя вместе со спокойствием свой обычный полунасмешливый тон. — Мне об этом и Василий, и Келено твердят. У меня на эти слова оскомина. Мне повезло, как же. Близок я к спасению!

— Нет, Рира. Не в этом сейчас дело, — нахмурился Кесарий. — Тебе, как одежду на вырост дали то, что тебе сейчас не нужно. Другие люди искали и ищут это — с болью и страданием, ищут и не находят. А ты, как царский сын, привередничаешь и говоришь: «Ах, надоели мне эти жемчуга-алмазы!»

— Ну, положим, — засмеялся Рира. — Положим, что я еще не научился задавать такие вопросы, на которые отвечает христианская вера. Ведь так ты мне написал как-то в письме?

— Именно так.

— Но отчего ты уверен, что христианство — это не цепь несуразиц? Отчего я должен верить, что оно ведет меня вверх, к богопознанию, а не вниз, к грубому язычеству?

…Двое шли и шли по масличной роще, разговаривая. Путь уводил их все дальше и дальше, к берегу реки, куда устремлялся маленький, шумный, кипящий белой пеной ручей у их ног.

— Какие же несуразицы у христиан в учении о Боге, Григорий?

— Кесарий, но разве это не варварство — говорить, что Бог страдателен? То, что страдает — не божество. Мы клеймим язычников глупцами, а сами, по сути, проповедуем то же самое язычество. Арий был по-своему логичен, когда стал учить, что Сын — не Бог, а творение, пусть даже «не как из прочих творений». Все гладко, ясно и понятно. Сын — не Бог! — страдает, а Бог — бесстрастен. Так мыслить — вполне достойно философа…

— Но ты же не арианин, Рира? Отчего? — спросил Кесарий, делая широкий шаг через бьющиеся среди камней воды ручейка. Григорий последовал за ним.

— Да потому, что мне не нравится все остальное у Ария. Не нравится мне этот постник и нравоучитель. Не нравится мне его ненависть к философии, к Оригену и Клименту. О покойниках плохо не говорят, но…

— Ты же сказал, что он — философ! — засмеялся Кесарий.

— Арий — философ?! — завопил Рира. — Он святоша, вроде Василия нашего! Да нет, Василий рядом с ним — прекрасный человек! Василий — чудо! Ангел рядом с Арием! А что Арий говорит? «То не читай, это не учи, храните веру предков, бойтесь погибели, держите очи долу, не вкушайте ничего, а вы, женщины, наденьте черные балахоны и ходите за мной, открыв рот…» К нам приезжали тут его… духовные дети, — заговорил Григорий, размахивая руками. — Они же вида любой книги боятся! Узнали, что мы с Василием медицине обучались, — так зашептали и закрестились — как мы могли, такой соблазн, да и зачем, надо Богу молиться, и все само пройдет. А не пройдет, тогда вменится в мученичество. На мою Келено насели — она, дескать, должна всю жизнь каяться, что ее предки были язычники. Это грех. А их предки, конечно, язычниками не были. Прямо от Авраама произошли. Тут мама проговорилась про Афины — ну, все. Такой псогос мы услышали, что я хотел рабов позвать — помочь гостям дорогу домой найти. Но Василий мне запретил. Хотя, когда они сказали ему, что он — хитрый волк в овечьей шкуре и принес в чистый виноградник Христов поганую афинскую мудрость, то даже мой Василий понял, что с некоторыми арианами общего языка не найти по причине их глубокой серости и варварства, наподобие племени галлов и сарматов. Короче, они съехали на следующий же день — бежали из нашего языческого логова. Мама была очень довольна. Кажется, Василий тоже.

Они шли и шли, пока не достигли обрыва. С желтых известняковых глыб вниз, в бегущий между скал темный Ирис, срывался маленький ручей, превращаясь в своем полете в незаметную струйку, и лишь не иссякающие волны у берега, еле заметные для глаз друзей, сидящих на обрыве, напоминали об их бурном маленьком спутнике по дороге из рощи.

— Я уверен, что Христос — истинный Бог, — говорил Григорий ритор. — Я знаю это с детства. Я помню — я смотрел из колыбели, видел звездное небо, и думал — Он там, вдали и смотрит на меня, и Он — близко. Я протягивал ручонку, чтобы схватить его, как я хватал маму за волосы, когда она наклонялась над колыбелью, или отца — за бороду, когда он наклонялся ко мне, и говорил: «Ну что, Григорий?», потом смеялся и подкидывал меня на руках.

Кесарий молчал и смотрел на темный медленный Ирис далеко внизу.

— Как же произошло то, что Он смог страдать? — с болью почти вскрикнул Григорий. — Ведь если Он страдал — Он не Бог. Это несомненно.

— Почему же? — негромко спросил Кесарий, подбирая угловатый кусок известняка и подкидывая его на ладони.

— Бог не страдает, не страдает, Кесарий! Это Существо невместимое, недомыслимое, неизглаголанное, превышающее всякую славу и всякое величие, Он — бесстрастен, Его не может коснуться страдание, «патос»[143], — ответил Рира, с какой-то отчаянной надеждой вглядываясь в Кесария.

— Во-первых, эллины знают лучше тебя, что бог страдает — Дионис страдал, Асклепий был убит и воскрешен. Наша же философия идет дальше. Бог может, оставшись Богом, стать еще и человеком. И тогда у Него появится то, чего Он желал прежде создания мира — пострадать за тебя, умника, — ответил Кесарий и с силой зашвырнул камешек в темные воды реки.

— Ты серьезно веришь в то, что Бог взял себе тело… ну, обычное, наше, человеческое, с мозгами, с кишками… Кесарий! Это все ужасно. Вот это тело, — он потряс руками перед собой, — вот это? С жилами? С костями? Со слизью? С кровью?

— Ну, раз у тебя такое, что ж Ему делать? — усмехнулся Кесарий. — Его дело — спасать. Это ты брезгуешь Им теперь, после того, как Он твое взял и надел на себя, и тебя спас. Это тебе противно. А Ему твое — не противно.

Рира хотел что-то ответить, уже открыл рот, но, подержав его открытым, сомкнул челюсти так,