Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Она так смеялась! Про то, например, как ты «Строматы» Климента у Василия ночью воровал. Пролезши через окно. Но Василий проснулся для ночной молитвы и сцапал тебя, Рира!

— Да, моя оплошность. Не рассчитал. Думал, он уже отмолился и почивает на ложе своем, орошенном слезами, — вздохнул бывший чтец.

— А он как раз восстал от сна — принести молитвы Троице! И тут ты — роешься в его сундуке! Ха-ха! Пришлось тебе врать, что ты пришел будить брата на молитву, ибо тебе захотелось познать сладость ночных псалмопений.

— И что, Василий поверил? — с интересом спросил Кесарий.

— Не знаю, — пожал плечами Рира. — Его никогда не поймешь.

— Но пару недель тебе пришлось вкушать эту сладость, бедняга! — зарокотал Крат.

— Да уж, — поморщился Рира. — Еле отвертелся. Василий куда-то уехал, а потом как-то все это забылось… а потом я женился, и ночью уже «Строматы» не ворую. Купил себе собственный экземпляр. Теперь с Келено вместе читаем.

Навкратий хмыкнул, но ничего не сказал.

— А знаете, — проговорил Хрисафий, глядя на друзей, — когда в лесу, под открытым небом молишься ночью — это совсем иначе, чем дома, под крышей. Ты — и Бог. Как Авраам в пустыне. И ты идешь, идешь, идешь прочь от своего дома, ты уже все оставил, и никогда-никогда не увидишь больше ничего своего. А там, вдали что-то неведомое, то, что зовут «анастасис», воскресение, восстание…

— Хрисаф! — воскликнул Навкратий. — Хрисафий, да ты — философ!

— Вы давно живете с Хрисафом в лесу, Крат? — спросил Кесарий, ставя кубок на стол.

— Уже дважды перезимовали! Сначала я один в лес ушел, думал, буду, как пророк Илия на горе Кармил, но тут пришла зима, а я на свой Кармил даже теплый плащ не взял. Удочка сломалась. Кресало утопил. Тоска. Сижу в пещере своей, мерзну. Домой идти стыдно — братец засмеет.

Рира согласно кивнул.

— И тут Хрисафий является — как ворон Илии, божественный вестник, несет мешок с едой, кувшин с вином, плащи… Как ты меня нашел, а?

— Не знаю, — пожал Хрисафий плечами.

— Огонь развел, рыбы наловил, пока я грелся, нажарил… Эх, славно мы пообедали тогда!

— И ты снизошел, и ты позволил ему разделить твое уединение, да? — съязвил Рира. — С Хрисафием-то сподручнее в пещере жить!

— Можно подумать, Рира, ты сам умеешь чистить и жарить рыбу, — заметил Навкратий. — Я такой же белоручка был, как ты, да научился. Спасибо Хрисафию.

— Я не умею, да! Но в отличие от тебя, Крат, я никогда не изображал из себя аскета, молитвенника и отшельника. Я честно говорю — я христианин. Но слишком много кругом такого христианства, от которого волком выть хочется каппадокийским…

— Так объясни мне, наконец, Рира, что плохого в том, что мы молимся в лесу! — с силой ударил по зашатавшемуся столу Навкратий.

— Да ничего! Ничего плохого! Равно как и ничего хорошего! Вообще ничего! Пустое место! — разъяренный ритор вскочил на скамью. — Мы с тобой в детстве так в мореходов играли! В охотников! В воинов! В Александра Великого и Гефестиона! Весь мир завоевали, до страны гипербореев даже дошли, потому что, когда ты, то есть Александр Великий, заболел, я, то есть Гефестион, потащил тебя не в эллинский храм Сераписа, а в Иерусалимский храм к пророку Исаии. Он тебя исцелил, и мы пошли завоевывать дальше! Для десяти лет — неплохо, а сейчас уже поздновато в такие игры играть! Я и перестал играть, а ты вот заигрался. Играешь теперь в гонимых христиан в лесу. Не забывая за лепешками к маме наведываться!

— Перестань, Рира, — нахмурился Навкратий. — Ты никогда не поймешь, что означает «Боже, в помощь мою вонми», если ночью в лесу это с другом не споешь. И «Хвалите Имя Господне» не поймешь без этого. И Евангелие не поймешь, если будешь на перине спать и в триклинии на серебре обедать, рыдая при этом, что в тебе таланты гибнут по вине злодея Василия. Это-то и есть — глупая детская забава.

— Ну, скажи, скажи, для чего ты в лесу сидишь? Для чего? Вообще, объясни мне, раз ты знаешь то, чего я на перине в триклинии не познал — что такое христианство? Чем оно отличается от эллинства? Я знаю, рядом с вами эллины живут. В лесу, в пещере. Питаются кореньями, рыбой и диким медом. Прожили в лесу всю жизнь, до старости. К маме за лепешками не ходили. Поют по ночам Аполлону гимны. Тоже, наверное, чувствуют их получше, чем спящие на перине и едящие мамины лепешки с вином из собственного виноградника!

Рира махнул рукой и выбежал из бани.

— Эй, брат! — крикнул Навкратий. — Ты чего это?!

— Я, пожалуй, пройдусь по вашему саду, погуляю, — сказал негромко Кесарий. Хрисафий понимающе кивнул. Навкратий перевел взгляд с одного друга на другого.

— Пойдем и мы, — сказал его молочный брат. — Пора петь Девятый Час[142].

+++

— Жаль, что ты приехал, когда уже отцвел миндаль, — говорил Рира Кесарию.

— «И зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется кипарис…», — продекламировал Кесарий нараспев.

— «…доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем», — продолжил ритор. — Когда ты успеваешь все это читать?

— Я не успеваю, — улыбнулся Кесарий. — Когда-то давно читал Экклесиаста, и вот это запомнилось. Легло на сердце. — Ориген говорит, что это — пророчество о всеобщем воскресении, — задумчиво сказал Рира. Некоторое время они молчали. Потом Рира спросил:

— Кесарий, ты же философ. Ответь мне, — немного растерянно и смущенно продолжил он, теребя край своего плаща, — ответь мне, наконец, почему ты христианин?

Кесарий удивленно посмотрел на ритора, замершего посреди тенистой тропы среди миндальных деревьев.

— Я еще не крестился, Рира, — не сразу ответил он. — Это ты — христианин. И философ. И ритор.

— И бывший чтец! — добавил Рира с каким-то надрывом. — А ты знаешь, почему я ушел?

— Нет, — серьезно ответил Кесарий.

— Я не хочу лицемерить, Кесарий! Я не хочу изображать из себя то, чего во мне и на каплю нет!

Ритор возбужденно схватил архиатра за плащ.

— Ты справедливо говоришь, — кивнул Кесарий.

— Я знал, знал, что ты меня поддержишь! — взмахнул Рира руками, словно хорег, созывая священный хоровод.

— Поддерживаю, — снова улыбнулся Кесарий. Рира с надеждой всматривался в его глаза.

— Но ты не должен останавливаться, — продолжил тот. — Надо иметь решимость идти до конца.

— Ты хочешь сказать… — опешил Григорий-ритор, — ты хочешь сказать, мне надо смыть крещение бычьей кровью, как Юлиан?!

Кесарий помолчал, потом произнес негромко:

— Нет.

— Так что ты имеешь в виду? Говори, не