Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Они сели у догоревшего костра — Навкратий в середину, его друзья — по бокам от него.

— А знаешь, Кесарий, — хлопнул Навкратий по плечу архиатра, — я бы хотел, чтобы ты стал моим братом.

— Так погоди, мы же вроде побратались — ты подарил мне свой ихтюс перед тем, как принял крещение! — ответил Кесарий, ловко извлекая из рыбины тонкие косточки.

— Да я не про это, — повел богатырским плечом Навкратий. — Мы с Макриной всегда были дружны, как никто из всех нас, детей. Не знаю, почему так вышло, но она любит меня больше всех остальных своих братьев.

— Вы похожи, — задумчиво ответил Кесарий. — Она в душе — такой же атлет, как ты — снаружи, Крат.

— Вот! Вот! — подхватил Навкратий. — Ты верно подметил. Мы близкие друзья с ней, и я хочу тебе сказать, что она… Мне, правда, жаль, что все так вышло…

— Милый Навкратий, — перебил его константинопольский архиатр. — Давай больше никогда не будем об этом говорить.

— Баня готова! — раздался веселый голос Риры.

17. О том, что такое христианство

— Хочу запеть о Трое,

Хочу о древнем Кадме,

А лира моя, лира

Звенит мне про Эрота.

Я струны переставил,

Я лиру переладил,

Я начал петь Геракла,

А лира мне — Эрота.

Прощайте же, герои:

Как видно, петь могу я

Эрота, лишь Эрота.

Как пьет земля сырая,

Так из земли — деревья,

А море пьет из речек,

А солнце пьет из моря,

А месяц пьет из солнца.

Друзья мои, за что же

Вы пить мне не даете?[139]

Рира весело наполнял кубки друзей. Хрисафий, возлежащий рядом за накрытым в бане столом, был крайне смущен — как тем, что ему наливает вино сын его хозяина, так и тем, что тот при этом поет не очень благочестивую застольную песню, но спорить не решался.

— Хорошее вино! — заметил Кесарий. — Эван эвое!

— Тебя кто возвратил квиритам,

Отчим богам и родному небу,

Кесарий, первый между друзей моих,

С кем долгий часто день коротали мы

Вином, взложив венки на кудри,

Сирийским что серебрились маслом,

С тобой Филиппы и роковой побег

Познал я, бросив щит свой недоблестно,

Когда сломился дух…[140]

Тут Рира ударил своим кубком в кубок архиатра, отпил и продолжил:

— Воздай, как должно, яства Юпитеру

И, утомленный долгим скитанием,

Ложись сюда, под сенью лавра,

Чаш не щадя, для тебя хранимых.

Пьянящий массик в кубки красивые

Ты лей обильней! Мази пахучие

Вот в емких блюдцах. Кто ж скорее

Сочный совьет сельдерей венками

Иль мирт? Кого же пира правителем

Венера ставит? Буду безумствовать

Я, как фракиец… Нынче сладко,

Друга встречая, забыть мне разум.[141]

— Отличное вино! — сказал атлет Навкратий. — Из наших виноградников.

— Как же вы там в лесу без вина? — задумчиво спросил ритор. — Дикие ягоды и коренья настаиваете на меду?

— Из дому берем, — добродушно ответил его огромный брат. — Да мы там не пьянствуем, в воскресенье выпьем чарку-другую — и все.

— Вот, Кесарий, скажи мне — разве не глупость это? Не ребячество? — вдруг горячо начал Рира.

— Что именно? — удивленно спросил архиатр.

— Жить в пещере в лесу, питаться рыбой и принесенным из дому вином, думая при этом, что это и есть она самая — настоящая христианская жизнь!

— Ну да. А почему нет, Рира? — уставился на него Навкратий, прервав расчесывание своей великолепной бороды и отложив гребень.

— Да тем, что это — лицемерие, Крат! — притворно спокойно молвил ритор, изо всех сил стараясь сдерживаться, но на его щеках уже выступили предательские пунцовые пятна. — Вот когда наша бабка Макрина с дедом прятались в лесу при Диоклетиане, а их имение было описано и отдано в казну, и они боялись высунуть нос в захудалый Арианз, не то что в Назианз, уже не говоря о Кесарии, — вот этим можно восхищаться!

Рира уронил от волнения лепешку на пол, но не заметил и продолжал, все повышая и повышая голос:

— Вот это — мартирия, это — христианство. А петь псалмы и жарить рыбу, чтобы потом поглощать ее с мамиными лепешками — это игры для маленьких мальчиков, которых еще с женской половины дома на мужскую за малолетством не перевели.

Хрисафий внимательно посмотрел на Риру своими умными лучистыми глазами и кивнул.

— Хрисафий! — завопил тот. — Ты со мной согласен?!

— Да, хозяин, — просто ответил тот. — Крат, я же тебе говорил — мы в игрушки играем. Надо не так.

— Святые мученики! Оставь этих «хозяев»! Когда с нами не было Кесария, ты нас звал по именам, как тогда, когда мы детишками по саду бегали. Почему ты эту ерунду начинаешь при Кесарии, словно он — посторонний человек? — пробасил Навкратий.

Хрисафий светло улыбнулся.

— Рира… — начал он совершенно иным тоном, но продолжить не смог: Кесарий разразился хохотом, а Навкратий и Григорий к нему присоединились. Хрисафий смутился.

— Правильно, правильно, Хрисаф! — закричал гигант, хлопая названного брата ручищей по спине. — Он всегда был Рира, это только Келено стала его благоговейно величать Григорием.

— Видимо, супруг и господин ей так велел! — заметил Кесарий. — А то все забудут его христианское имя. Так на гробе и напишут — «Великий Рира, епископ Неокесарии и окрестностей». Чтобы не перепутать с Григорием Неокесарийским, Чудотворцем.

— Меня в честь его назвали! — заявил гордо ритор.

— Да в его честь у нас в Каппадокии каждого второго называют. Ваш дядя, кажется, тоже Григорий. Да и Григу, моего брата, эта участь тоже не миновала, — засмеялся Кесарий.

— Его разве не в честь отца назвали? — удивился Хрисафий.

— В честь обоих… Ты же что-то хотел рассказать мне про Келено, «Риру» и «Григория», Навкратий?

Хрисафий рассмеялся и толкнул Крата, побуждая его к рассказу.

— Я что, не рассказал еще? Помню, спросил Келено, что поделывает Рира, небось, речи пишет. А она на меня так посмотрела, и строго сказала, что никакого Риры не знает, и воспитана так, хоть и в эллинстве, что не смотрит на других мужчин, кроме своего мужа.

— Ну, ты же объяснил ей, что Рира — это я? — сурово спросил ритор.

— А то! Я еще многое ей про тебя рассказал.