Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Эммелия снова села на мраморную скамью. Тень виноградных листьев, увивавших беседку, легла на ее лицо, и оно стало строгим и печальным. Она покачала головой — было непонятно, знак ли это согласия или осуждения.

— Василию отчего-то можно все! — проговорил Рира, ломая в тонких пальцах прутик. — Он и в Афинах учился, и Оригена изучал… вон сколько выписок сделал — целая книга получилась, я ему, дурачок, помогал переписывать, когда еще чтецом был. Теперь-то дудки!

— Григорий… — начала было Эммелия.

— Нет, мама, объясни мне, — перебил ее сын, — объясни мне это! Я, наверное, чего-то не понимаю! Почему наш Василий живет, как сам выбирает? Как он хочет? А все остальные должны слушать приказ по легиону и строиться? Иначе — децимация?[135] А? Здесь не армия ему! Шел бы в армию служить, быстро бы до высоких чинов докомандовался…

— Ты не прав, Григорий, — тяжело вздохнув, произнесла Эммелия. — Василий вовсе не живет в свое удовольствие. Ты знаешь, что́ он ест? Вареные зерна и травы! А у него слабое здоровье! Ты знаешь, что он проводит ночи в работе или молитве? Ты знаешь…

— Да уж знаю! — молодой человек уже мерил беседку быстрыми нервными шагами. — Знаю, что мой старший братец — великий воздержник и аскет! Великий Василий, воистину! Но это-то ему и нравится! Нравится не есть и не спать и воссоединять церковь! А на деле это означает вести бесконечную переписку с хитрющими или туповатыми епископами всех провинций. Ничего у него не выйдет! Я это сразу понял! Да, мама! Василий пресытился науками в Афинах — ему они больше не нужны, правильно! А я вот не смог поехать в Афины, да! Мне не повезло так, как моему великому братцу! Так что ж, я должен в нашей каппадокийской глуши до того досидеться, что азбуку забыть? Свечки зажигать одни? Или к этим арианским епископам для переговоров ездить? И в рот Василию смотреть?! Так?

Григорий задыхался от гнева. Его искаженное лицо покрылось мелкими каплями пота.

— Рира! Рира! — встревожено воскликнула Эммелия. — Успокойся!

— Василию все можно было! Он у нас особенный! Восемь лет — в о с е м ь! — в Афинской Академии! Об этом он забыл! А что ему младший брат — зачем Рире эллинское образование, пусть будет, как верный раб, под рукой! Если у нашего Навкратия рабы братьями становятся, то Василий из всех рабов делает — и из братьев, и из друзей!

— Рира! — Эммелия сделала движение, словно желая обнять сына, но тот отпрянул.

— Я не буду потакать его прихотям, как Кесариев Григорий! Не буду, поняли? — закричал он, обращаясь к невидимым слушателям. — А если вам это не нравится — уйду из дома! Лучше быть бездомным странником, чем рабом!

— Григорий! — устало и строго сказала Эммелия. — Перестань, слышишь?

— Я всегда был тенью Василия! Я все время слышал: «Ах, как Рира похож на брата!» Всегда! Только одна небольшая разница была между нами — ему все лучшее, а мне — что останется! — он закашлялся и надрывным шепотом продолжал:

— Это ему, великому, сиять, а мне — свечку зажигать и свиток разворачивать. Правильно, не риторикой же заниматься! Разве я на это способен! Вот Эвмена диакона он послал к Либанию учиться за счет церковной казны — хотя Эвмен не хотел, какая ему риторика, ему бы азбуку сначала изучить — а брата он не послал. Как же! За казенный счет братьев учиться посылать нельзя! Даже если они и хотят! Либаний ритор принял бы меня и так! Он ведь учился у нашего отца в Неокесарии! Он — добрый и благородный человек! Он бы принял меня, учитывая мои таланты! Но нет! Лучше послать бездаря ленивого! Вот и пусть ему Эвмен свечку зажигает — а я из чтецов ушел и не жалею! — он снова перешел на крик. — Меня зовут выступать в судах, да, и успешно выступаю, между прочим! Вот так! Он — может Оригена читать и обсуждать, а я — не смей! Так может, мне сразу в Ирис прыгнуть? Как Платон? А? А мою часть имения можно в пользу церкви отдать, братец придумает, что с ним сделать! Правда? — Григорий рухнул на скамью и обхватил голову руками.

— Рира, Рира! Опомнись! — Эммелия обняла его. — Дитя мое… Ты доведешь себя до припадка… У тебя могут начаться синкопы, как у твоих сестер… Ты потеряешь голос… а тебе на следующей неделе выступать в поединке риторов. Пожалей себя, дитя мое… Василия не изменить…

Григорий не шевелился.

— Рира! — Эммелия нежно взяла его ладони в свои. — Рира! Сыночек мой, свет мой! Прости, что я не смогла отправить тебя в Афины… Отец умер, у нас были долги… У нас чуть не забрали наше армянское имение — то, в котором ты родился… И Петрион был младенцем еще, болел все время… Я так растерялась тогда… Рира, я виновата перед тобой… прости меня, сыночек… Если бы не Макрина, мы не выкарабкались бы, и Василию пришлось бы вернуться из Афин. Это же благодаря Макрине он доучился! Только он все позабыл, гордец. Она навела порядок во всех наших делах, бедная девочка, для этого ли я ее рожала, чтобы она взвалила на себя всю отцовскую ношу!

Григорий поднял заплаканное лицо и неуклюже попытался обнять мать в ответ.

— Ладно, мам, ладно. Если б не Макрина, ни Крат, ни я, ни Ватрахион[136] не получили бы приличного образования. Просто Василию повезло, а мне — нет.

— Почему ты до сих пор зовешь Петра этим глупым прозвищем? — вздохнула Эммелия, кладя голову сына на свои колени и гладя его волосы. — И зачем, зачем ты купил речи Либания? У вас с Феозвой их целый сундук.

— Мы составим псогос[137] Юлиану, — сказал мечтательно Григорий. — Возьмем за образец Либаниево похвальное слово Асклепию.

— Так, Григорий, — Эммелия взяла сына за плечо. — Я не могу требовать от тебя, чтобы ты его не писал, увы. Вы с Василием — два упрямца. Но поклянись мне немедленно, что этот псогос нигде, кроме нашей усадьбы, не прозвучит.

— Почему, мама? — удивился Григорий.

— Потому что Юлиан может стать императором или, на худой конец, он договорится со своим дядей, и Констанций разделит с ним власть. А ты пойдешь в ссылку, дурачок! — сердито закончила Эммелия.

— Хорошо… — недовольно проговорил Григорий. — Не прозвучит…

— Теперь послушай и постарайся понять меня, Рира, — Эммелия