Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

упоминали. Мы-де недооцениваем могущество зла и тьмы. Отдав должное идее квакеров о том, что все мы носим в себе Внутренний Свет, он осудил их за благодушную рассудочность, мешающую разглядеть ужасы тьмы внешней. Люди твердят о добром и всемогущем творце, принявшем на себя наши страдания и исцелившем все наши раны. История эта, человеческая история, стала укрытием от страха, который нам бы всем испытывать перед ужасами тьмы. Внутренний свет квакеров, по его слову, это все равно что включенная настольная лампа при закрытых шторах в пору ядерной зимы. Творец не создавал Землю прекрасным садом для человека, обнесенным стеной. Она выковывалась из беспорядочной материи, а свет, заточенный в ней, был бледен и слаб. Раз или два он повторил: истории наши лживы. Выделял только Книгу Иова: в ней библейский Бог истязал Иова в сговоре с Сатаной. В этой истории есть представление о битве – битве на равных – между темной материей и уязвленным светом. Мы не малые агнцы, беспечно скачущие среди ромашек. Мы – истекающие кровью козлы отпущения, забитый скот, идущий на всесожжение по воле Владыки мира (мой пересказ не слишком точен, он – богослов, а я нет).

В общем, так он сказал, голосом тихим, почти ласковым, – и сел.

Встал Гидеон Фаррар и ответил, что все это – манихейство, а мы – христиане, мы пошли дальше. На этот раз в его голосе звучала обида, не привычный громогласный призыв. Агниц соблазнил его на то, чтобы сказать именно это. Он снова поднялся и заявил, что пророк Мани чувствовал истину, что истина была открыта ему его сизигием, небесным двойником в мире Света. С Мани заживо содрали кожу, затем тело разрубили на куски и выставили на всеобщее обозрение над городскими воротами Бетлабада. Он знал, что истина может погаснуть, что страдания не искупают вину автоматически, что зло может победить. Но его Стезя, тайная Стезя, не была забыта: по Шелковому пути знание о ней попало к буддистам Китая. То была стезя испытаний, стезя аскезы. Добро неестественно. Мир природы – так учил Мани – создан злыми темными существами, которые поглощают и искажают Свет. Мани же измыслил, как его освободить. Агниц вполне допускал, что история Мани – миф. Жизнь Иисуса Христа тоже была мифом, который стал истиной как в истории, так и в жизни Его последователей. Миф Мани тоже был истиной, но истиной, потерпевшей поражение, истиной растоптанной. В наши дни, когда даже атомы расщепляют, высвобождая чудовищную энергию разрушения, а облака невидимой болезни разъедают плоть и кости, горы и деревья, учение Мани, его путь, возможно, стоит переосмыслить. Необходимы радикальные средства.

Пожалуй, без его интонаций, без обаяния его сурового лица, без брезжущей в его словах мысли об опасности, без его неподдельного страха трудно разобраться, что это: суесловие или… или… провозвестие Истины. Одной из Истин. Среди квакеров – да и прочих – началось волнение – словно рябь по воде пробежала или рожь в поле волнуется перед грозой. Забыл вот еще что: на языке загадок он отчасти поведал и собственную историю. Я знаю, сказал он, я пережил удушение, я пережил удары ножа, я был эвакуирован во тьму и видел свет, сияющий в ней. И при случае, продолжал он, я вам все объясню. Истории порой полезны, в том числе и наши собственные, но они могут быть и пагубны, когда завесой личного закрывают от нас ясный свет. От личного можно освободиться. И жить в свете. Но это тяжело.

Мне на ум пришли слова Кента старому безумному Лиру о том, что в лице его есть что-то такое, что располагает назвать его господином. Лир спрашивает – что, и Кент отвечает: «властность». Да, у Агница она есть, а у Гидеона – нет. Мне следовало бы дать прочное психоаналитическое обоснование этой «властности», ведь я ее ощущаю. Он мог бы олицетворять Доброго Отца, значимую фигуру из детства, или даже Добрую Мать. Но нет. Не прикасайся ко мне, будто говорит он, ибо я еще не восшел к Отцу моему[53]. Он – восставший из мертвых. И неприкасаемый, потому что другой. Когда же он прикасается к вам – ко мне – во время телесной возни Гидеона, его длинная ладонь холодит щеку, как лед. И, как лед, обжигает. Она прозрачная. Не липкая, но холодная и сухая. Невесомая. И хочется ощутить ее прикосновение снова, почувствовать этот полный покой среди бури.

Что-то меня несет, но видели бы Вы, какую кашу он заварил в нашем котле (сухой-то лед). На прошлой неделе Гидеон безуспешно пытался разговорить Люси. И вот Агниц закончил свою речь, в этот раз садиться не стал, а замер, оглядываясь по сторонам, как выигравший тяжелую гонку бегун. И смотрел он в упор на Люси. Она же очень спокойно встала и подошла к нему. Опустилась перед ним на колени, протянула к нему обе руки – ладони раскрыты – и заговорила. Произнесла она лишь два слова: «Всю жизнь». И затем повторила. «Всю жизнь. Всю жизнь». Не до конца понятно, имела ли она в виду, что всю жизнь его ждала, или предлагала всю свою жизнь ему. Голос ее звучал то слабо и испуганно, то уверенно и крепко.

И затем – полный триумф. Клеменси Фаррар, бесконечно терпеливая сподвижница Гидеона, подскочила и направилась к Люси. Красивая женщина, но одетая более чем невзрачно, во все черное: свободная юбка в пол, длинный джемпер с какими-то висюльками вокруг шеи – бирюзовыми и серебряными – и узловатая повязка на голове. Двигалась как лунатик, раскинув руки, дрожала. Кажется, не играла, хотя не ручаюсь. Так или иначе, она подошла к Люси, опустилась рядом с ней на колени и повторила: «Всю жизнь. Всю жизнь». И вот рожденная полушепотом фраза превратилась в ритуальную формулу. Потом и малышка Элли – на запястьях у нее было несколько белых бинтов, а на миниатюрных ножках белые хлопчатобумажные носочки – тоже вскочила, опустилась на колени вместе с ними. «Всю жизнь. Всю жизнь».

Так стоял он, неприкасаемый, и три женщины рядом. Присоединились и другие. Понятно, без меня. Но многие. И вторили: «Всю жизнь». Будто слова эти имели глубочайший смысл.

Он же сказал: «Сегодня я принимаю свое настоящее имя. Не Агниц, а Маковен. Я – Джошуа Маковен». Несколько человек повторили.

Очень изящно, никого не касаясь, он покрутил руками над склоненными головами. Благословил и отпустил. Удивительно чуткое сочетание скромности и