Сестры Мао - Гэвин Маккри

Я слышала, как рвутся сухожилия и лопаются кровеносные сосуды.

– Моя единственная ошибка заключалась в том, что я была радикальнее мужа, была более Мао, чем сам Мао. Судить за эту ошибку может только сам Председатель. Я признаю себя виновной только в одном суде – в его суде.

Смущенные моим безразличием к их жестокости, они привязали меня к стулу железной проволокой, затягивая путы, пока на моей коже не образовались глубокие борозды и из них не потекла кровь.

– Народ судил тебя и признал виновной, но ты продолжаешь говорить о своей невиновности. Народ думает о тебе одно, а ты думаешь другое. Когда же твое мнение совпадет с его мнением?

Они сказали мне, что меня осудила даже моя дочь, сказали, что Ли На согласна с обвинительным приговором Китая по моему делу. Они уменьшили громкость музыки и дали прислушаться к звукам, доносящимся из соседней комнаты. Говорили, что там находится Ли На, но я не увижу ее, пока не подпишу признание. Они играли так убедительно, что на секунду мне показалось, что я действительно слышу голос Ли На. Но вместо признания я всосала сопли из ноздрей и харкнула им в лицо.

Этот жест, выражающий все мои чувства, не положил конец их пантомиме. Затем они привели женщину, лицо которой скрывали платок и темные очки, усадили ее на стул в нескольких метрах от себя и сказали:

– Посмотри, вот Ли На. Ты хочешь, чтобы твоя дорогая дочь стала свидетелем твоего унижения?

Я так рассмеялась, что у меня выпал зуб. Жалкие ублюдки. Неужели они действительно думали, что я боюсь лишиться гордости и достоинства перед самозванцем? Чтобы напомнить им, с кем они имеют дело, я расслабила внутренние мышцы, которые до этого момента сжимала, и из меня через одежду на бетон хлынуло содержимое моего мочевого пузыря.

– Это было на камеру, – сказала я.

Теперь настал их черед смеяться. Сдержаться они не могли, но радостнее от смеха не стали.

– Цзян Цин, – сказали они, – мы составили счет за твою жизнь. Пришло время его оплатить.

Они освободили одну мою руку и вложили в нее ручку, затем протянули документ и приказали его подписать. Когда я отказалась – уронила ручку и, как по волшебству, громко пукнула в тот самый момент, когда она упала на землю, – они пришли в ярость. Они опустили мои руки в таз с черными чернилами и приказали мне размазать чернила по собственному лицу, что я с готовностью сделала. Однако одной рукой я не могла наносить чернила достаточно быстро, поэтому они стали разбрызгивать их на меня, пока те не стали капать у меня из глаз, носа и рта. Длинные черные нити тянулись до самого пола. Решив, что и этого недостаточно, они вылили чернила за ворот моей сорочки, так что они сочились по телу, стекали по ногам и выходили наружу через края штанин. Затем то, что осталось, они влили мне в горло, пока меня не вырвало.

Можно подумать, что все это случилось быстро, но на самом деле происходило медленно, со множеством пауз, в течение которых они меняли музыку и совещались.

Насколько далеко они зайдут?

У меня было время подумать и спланировать свои ответы. Они пользовались техниками, которые я сама довела до совершенства, поэтому зачастую я заранее знала, чего они от меня потребуют, и это позволяло мне реагировать раньше действий. Я отвечала раньше, чем меня спрашивали, смеялась раньше, чем смеялись надо мной, получала удары раньше, чем меня били. Я теряла сознание раньше, чем достигала предела своих возможностей, и приходила в себя раньше, чем холодная вода касалась моей кожи. Таким образом, я чувствовала, что даю фору своим мучителям. Я играла здесь, а они – где-то там.

Отстранившись от происходящего, я сосредоточилась на себе и обнаружила, что постепенно отделяюсь от привычной мне личности и, по закону деления, умножаюсь во множестве инородных форм. Одна из этих форм особенно меня поразила, и цель моего письма, Великий Вождь, состоит в том, чтобы описать ее тебе как можно лучше.

На моем месте, на стуле в центре комнаты, сидела женщина, с которой я когда-то боролась, жена обувщика, пойманного на хранении иностранных товаров. Ее лицо было измазано губной помадой, с ее головы были вырваны клоки волос, на шее у нее было ожерелье из шариков для пинг-понга. Вокруг ее тела были обмотаны связанные вместе туфли на высоких каблуках, а с одежды свисали обломки западного хлама вроде игральных карт и алюминиевых банок. Ее заставляли садиться на горящую сигарету и раз за разом рассказывать, как она пришла к своему преступлению. В паузах между ее словами толпа выкрикивала лозунги и издевалась, и в то же время протискивалась вперед, содрогалась в нетерпении, хотела стащить ее с подмостков, избить кулаками и метлами, провести по улицам и таким образом отстоять справедливость от имени себя, народа.

Все это время я находилась за кулисами, направляя каждый шаг мучителей. Хотя от массы людей я была скрыта ширмой, я знала, что женщина знает о моем присутствии, потому что время от времени она слегка поворачивала голову и смотрела в мою сторону. И какие великолепные глаза были у нее, когда она страдала. Она оставила вызов без ответа, приняла трудности и травмы, и линии ее лица смягчились, и к ней вернулась ее естественная красота. Испарилась ее честь, а вместе с ней и самоуважение; внутри у нее осталось только ядро, твердое ядро ненависти: боль угнетенных, существующая со времен наших предков, ненависть тысячелетий, – и она заставляла ее светиться.

Признание этой ненависти в глубине души позволяло ей по-настоящему сопереживать своим мучителям. Как и у нее, ненависть была единственным удовлетворением, которое у них осталось, это была их последняя идентичность. Она поняла, что все, что им было нужно, – это найти наказание, которое сделает наказание ненужным, насилие, которое положит конец насилию. Они считали, что единственный способ быть понятым – это причинить боль, и, возможно, они были правы: она продемонстрирует свое понимание, отказавшись от сопротивления. Если они нападали на нее жестоко, то она отдавалась им мягко. Их удары она встречала смирением, кротостью, а затем отпускала. И при этом она говорила:

– Добрые люди, я кланяюсь вам, в прошлом я была неправа.

И она сказала:

– Я виновна, я совершила преступления против Революции, я преклоняю голову и признаю это.

И еще:

– Я должна быть послушной, я не имею права говорить или