Сестры Мао - Гэвин Маккри

В этот момент ярость стала слишком сильной. Айрис закрыла глаза и позволила ярости поглотить ее.

Кит был прав. Как можно винить в таких вещах десятилетнего ребенка? Неужели никто больше не видит, на ком в конечном счете лежит ответственность? Кто был тем кукловодом, что за всем этим стоял? Ева могла плакать сколько угодно, но это не принесло бы никакой пользы. Эта боль была из тех, что вызываются рукой матери, и лишь сладкая месть была единственным лекарством.

Ева

1956

XII

…Когда все закончилось, она встала со стула в центре круга и присоединилась к матери.

Рука, которой мать подтолкнула ее в круг, теперь обхватила ее за талию. Ева восприняла это как жест утешения. «Не повезло. Ты сделала все, что могла». Но даже Ева, которая еще не очень хорошо разбиралась в технике, могла сказать, что этого было недостаточно. Она была разоблачена, она унизила себя.

Айрис, сидевшая на табурете у рояля, заплакала. Ева никогда этого не забудет: момент, когда ее сестра пролила по ней настоящие слезы. Дорис утешала Айрис, сжимая ее руку и гладя по спине.

Макс встал и начал собирать с режиссерского стола вещи, как бы давая понять, что на сегодня все закончено. Репетиции возобновятся, как только будет найдена подходящая актриса.

Ну вот и все, подумала Ева. Ей дали шанс, а она его упустила.

Но тут кто-то хлопнул в ладоши. Этот звук перерос в аплодисменты, которые распространились по кругу, словно огонь. Окрыленная ими, Ева вышла из своего укрытия в объятиях матери и поклонилась. Ее мать, освободив руки, начала аплодировать вместе с остальными. Ева обернулась и, взмахнув рукой, приказала всем остановиться, но они не остановились. Они продолжали.

Истина противопоставляется лжи, не так ли? Красота – уродству? Ароматные цветы – ядовитым сорнякам? Эти люди, профессионалы, хлопали ей, что могло значить только то, что она была хороша.

Мать вывела ее из комнаты, чтобы смогли проголосовать члены комиссии.

Когда они оказались в мезонине одни, Ева спросила:

– Что ты думаешь, мама, если честно?

Мать убрала волосы со щеки Евы.

– Искусство, – сказала она, – особенно театр, это сфера, в которую нельзя войти, не споткнувшись. Не расстраивайся, если группа решит, что ты не готова.

Через минуту отец открыл дверь и протянул руки:

– Ева, дорогая.

Ева вошла, готовая выслушать от отца соболезнования.

– Это единогласное решение, дорогая, – сказал он. – Ты принята.

Цзян Цин

1974

XIII

В небе светила яркая луна. Уснуть она не могла. Таблетки и капли не помогали, дыхательные техники цигун – тоже. Разгоряченная голова пульсировала; она чувствовала себя так, словно ее организм работает на куриной крови[34]. Левая сторона кровати была такой же неудобной, как и правая. Через закрытые жалюзи не проходила прохлада, а открытые пропускали свет. Маска на глазах давила, словно тиски на висках, и ей пришлось ее сорвать. Мысли вихрем кружились вокруг темы смерти, но не сталкивались с ней. Казалось, что разум готовится попрощаться с Мао – еще раз сказать все, что нужно было сказать, все, что осталось невысказанным, а сердце отказывается думать о жизни без него.

Наконец, измучившись этой возней, посреди ночи она встала и умылась. Сидя за столом у окна, стала пить кипяток и раскручивать локоны укладки.

За всю свою жизнь с Мао она никогда не задумывалась о смерти применительно к нему. Такая мысль была бы преступлением – одним из немногих преступлений, которые она искренне боялась совершить, поэтому она не позволяла себе даже задаваться ею. Обычно смерть начинается задолго до приближения, но из чувства долга перед Революцией она отказывалась обнаружить ее приход к Мао. Председатель, хотя и был явно стар, в ее глазах не постарел; хотя он был явно болен, он не сдавался. Когда она смотрела на него, то видела лицо, забальзамированное молодостью: лицо, постоянно подвергавшееся тщательному массажу, не портили ни морщинки, ни гусиные лапки. Он казался вечно становящимся и так и не остановившимся.

Однако этот проникнутый верностью отказ видеть уже не мог перечеркнуть увиденного. Посмотрев в глазок прошлой ночью, она поняла, что облик Мао изменился. Лицо, к которому она до сих пор была слепа, стало доступно. Впервые она увидела, что глазурь Мао потрескалась; оболочка, утончившаяся до рисовой бумаги, рассыпалась в пыль, и перед ней возникло чучело старика со всеми деталями – с морщинами, желтыми глазами, большими коричневыми родинками, позеленевшими зубами, вздутыми венами, узловатыми пальцами, больными черными тканями, в которых поселилась смерть.

Первым ее побуждением было обвинить танцовщиц. Разве это не их работа – помочь Мао вернуть утраченную бодрость, освежить его? Но на самом деле винить их было нельзя. Они вложили в выступление всю свою молодость и жизненную силу; одними только улыбками они привнесли на сцену пять огней и десять красок, и все же им не удалось пробить нависшую над всеми тень сумрака. От Мао, который некогда был Красным Солнцем Востока, Спасительной Звездой Китая, осталась одна оболочка. Его угли превратились в пепел. Вокруг царил холод. Его час настал.

Теперь, оставшись одна в своей комнате, она думала, что может расплакаться. В голове ее крутилось: «Когда ты, Мао, будешь мертв, осмелюсь ли я быть живой?»

Зажав рот рукой, чтобы не дать волю своему горю, она нащупала выключатель и включила лампу. Ослепленная светом, она прикрыла лицо руками и рухнула на колени. Через несколько месяцев его не станет, она это знала, и эта перспектива пугала ее, напоминала о собственной смертности и злила тем, что ей придется встречать будущее в одиночку. Она вздрогнула: без слез, просто тихо застонала.

Но потом ее осенило: «Нет, нет, Мао, ты не умрешь. Тебе не придется умирать. Ты будешь жить внутри меня и терзать».

Эта мысль привела ее в чувство. Шум внутри стих, конвульсии прекратились, и она разжала пальцы. Отражение лампы в оконном стекле мешало увидеть, что происходило снаружи, поэтому она ее выключила. Теперь в лунном свете был виден сад: камни, вода, земля, растения. Чувства оставили ее и пристали к этим формам. «Не о чем сетовать, – подумала она, потирая лицо руками, а руки – лежащей рядом подушкой, – ведь Мао не может умереть. Он поселился в моем сердце, пустил во мне корни. Он – моя жизненная сила, мой кислород.