Благовест - Алиса Клима

Лежат на свежем лоне алых роз,

А мерзлый череп старого Мороза

Увенчан, как на смех, душистой вязью

Цветочных почек; благостная осень,

Сердитая зима, весна и лето

Сменились платьем; изумленный мир

По их плодам не узнает их больше.

«Какой же я тупой, – подумал Ларионов. – И какой неистовый Шекспир…»

Титания выступала без маски и в момент монолога заплакала. Анна Ивановна вспоминала семью и родные края: она была навсегда разлучена со всем, что было дорого сердцу; не видела всходов клевера и рапса весной, стад овец, которых пасли на холмах Азербайджана, виноградных лоз во дворике родительского особняка; где-то далеко были ее дети и внуки. Их теперешние лица были ей неведомы, а прежние почти стерлись из памяти, занесенной большими снегами Сибири… Будто душа ее переговаривалась с тысячами соратников, которые по-разному, но об одном писали хроники ГУЛАГа:

Хоть в метелях душа разметалась,

Все отпето в мертвом снегу,

Хоть и мало святынь осталось —

Я последнюю берегу[59].

В зале послышались всхлипывания. Ларионов чувствовал напряжение и в то же время красоту всей этой простой искренности его людей.

Оберон

Ты можешь все исправить. Что за польза

Титании бороться с Обероном?

Ведь я же только мальчика прошу

Себе в пажи.

Титания

Не мучь напрасно сердце.

За царство фей я не отдам ребенка…

– В шею его! – выкрикнул кто-то из зала.

Губина промокнула слезы. Она знала, что ни за какое царствие невозможно было отдать ребенка…

Пьеса шла на полном ходу, и уже разворачивалось на сцене третье действие.

Пак

Моя царица в чудище влюбилась.

Вблизи священной кущи, где она

Покоилась в глухом забвеньи сна,

Гурьба шутов, простых мастеровых,

Кормящихся трудами рук своих,

Разучивала пьесу, вожделея

Сыграть ее на свадьбе у Тезея.

Наипервейший дурень их отряда,

Игравший роль Пирама, там, где надо,

Покинул сцену и вошел в кусты.

Я тотчас же, под кровом темноты,

Снабдил его ослиной головой.

«Каким же ослом был все-таки я, – усмехнулся Ларионов. – Все в этой пьесе пронизано борьбой заблуждений… И все кажется не таким, как есть…»

За арьерсценой в это время происходило параллельное действо. Вера с Клавкой договорились, что Вера помчит в конюшню в третьем акте, и если не будет успевать к своему выходу, Клавке придется подменить ее на мизансцене Елены и Гермии. Для этой подстраховки и были придуманы одинаковые костюмы и маски.

На репетициях Клавке приходилось внимательно следить за жестами и органикой Веры, чтобы попадать в ее манеру и темп. Ночами она репетировала текст и училась мимикрировать под Веру. Девушки решили, что часть монолога Клавка может произносить из-за кулис, словно идя по лесу, а под конец уже показаться, чтобы, словами Клавки, не «спалиться».

Клавке не только приходилось вживаться в роль Елены, но и вживаться в образ Веры. Хронометраж репетировали отдельно, чтобы сверяться по времени. Часы для Веры были одолжены у Паздеева. После слов Елены: «Ждала ли я такое оскорбленье? Чем заслужила я твое глумленье?..» – Вера должна была мчать в конюшню и проводить там обыск.

У черного входа внизу левого крыла закулисья она спрятала маску за кучей старой мебели, завязала подол туники и накинула ватник, чтобы в случае столкновения с охрой притвориться выполняющей работу по зоне. Незаметно выскочила, пользуясь сумбуром и волнением актеров, и понеслась перебежками к конюшне, чтобы остаться незамеченной охрой и часовыми на вышках.

В конюшне никого не было: только лошадки фырчали, перетаптывались и жевали сено, да изредка блеяла коза Зина, оставшаяся в лагпункте навсегда. В денниках стояло шесть лошадей: за прошлую зиму пали две. В дальнем от входа конце находился чердак со вторым светом, сколоченный из редко посаженного горбыля и досок, чтобы сено проветривалось.

На амбар вела березовая стремянка. Недалеко от стремянки высился большой стог с воткнутыми в солому вилами.

Вера не могла знать, но именно на этом стогу год назад лежала Анисья, поруганная Грязловым.

Она схватила вилы, забралась на чердак и стала прокалывать сено сначала там. Ничего не было. Потом прокалывала стог внизу – тоже безрезультатно. Стучала по дощатой части пола, заваленной грунтом и соломой; обыскала все денники. Потела, дрожала от страха за Клавку и поглядывала на часы.

Признаков тайника вроде нигде не было.

Вера устало обняла голову Шельмы – пегой кобылки Кузьмича, прижалась лицом к ее шее и погладила.

– Не может быть, – прошептала она. – Он должен что-то тут прятать! Но где? А, Шельма? Ты не знаешь?..

Шельма зафырчала и закивала головой.

– Знаешь и молчишь, – грустно вымолвила Вера.

Она посмотрела в сторону стога, куда кивала Шельма, и улыбнулась.

– Я там уже искала. Ничего-то ты не знаешь…

Вера воткнула вилы на место и теперь внимательно оглядывала землю у стога, пересыпая ее в руках. Времени не оставалось, надо было бросать все и мчать в клуб. Предстояло незамеченной вернуться за кулисы, надеть маску и продолжить спектакль.

Во время третьего действия, когда Вера уже мчалась в конюшню, Грязлов, ведомый инстинктом злодея, который возвращается на место преступления, вдруг поднялся и направился к выходу. Что-то внутри его щелкнуло и толкнуло пойти.

Путь преградили Фролов и Касымов.

– Дай пройду, – сказал Грязлов, озираясь на Ларионова, сидевшего в первых рядах.

– Никак не могу никого выпустить, товарищ лейтенант, – сказал ровно Фролов.

– Это как? – оскалился Грязлов.

– Товарищ комиссар приказал никого из зала не выпускать до окончания представления.

– Даже меня?

– Даже его самого, товарищ лейтенант, – спокойно повторил приказ Ларионова Фролов.

Желваки Грязлова заходили.

– Я с вами еще разберусь, – прошипел он и вернулся на место.

Сердце Клавки заколотилось. Дело подходило к середине второго явления третьего действия, а Веры все не было. Наконец она услышала реперную точку для выхода Елены, которую играла Вера. Осталась за кулисами, как условились, и оттуда заголосила дрожащим голосом:

О, что за ад! Терзая и дразня,

Вы оба ополчились на меня.

Будь вы воспитанны, будь вы учтивы,

Меня бы так унизить не могли вы.

Ужели трудно… ужели трудно…

– «Просто ненавидеть, как вы меня, а нужно и обидеть?», – достаточно