Благовест - Алиса Клима

потому предавая божественное в себе, мечется между своей первобытностью и данной ему на короткое время логикой, бьется о глухие стены, отлетая от всякой, как каучуковый мяч. Не в этом ли великая драма человека?

– Вера. – Ларионов заглянул в ее глаза. – Что с тобой?

Вера почувствовала бессилие. Она захотела спать. Ларионов положил листок на угли в печи. Бумага быстро вспыхнула и сгорела. Он смешал угли кочергой.

– Если ты придешь ко мне еще раз и попросишь перевести тебя в другой лагпункт, я приму твое заявление, обещаю, – произнес он. – Но дело необходимо отложить.

– Зачем? – устало спросила Вера.

– Мне нужно время для решения нескольких важных вопросов, – ответил он и немного неуверенно добавил: – Это касается нас с тобой.

– Нас? – Вера снова почувствовала дрожь.

– Нас.

Ларионов угадал беспокойство Веры и усадил ее за стол, как ребенка. Потом сделал горячего сладкого чая и сел рядом, но на достаточном расстоянии, чтобы не волновать ее.

– Тебе необходимо обрести свою силу, Верочка. Я не буду тревожить, обещаю. Прошу лишь довериться. Я не такой тупой человек, каким порой кажусь…

Вера отпила несколько глотков и посмотрела на него немного виноватым взглядом.

Ларионов поднялся, достал из буфета коньяк и налил ей.

Откуда он знал, что она именно этого сейчас хотела? Вера испытывала совершенную слабость перед этим человеком. Она неистово боролась с собой и с ним все эти месяцы. Но в усталости от борьбы было и какое-то облегчение. Она обнаружила тупиковость своего положения. И глупость ее поступков показалась особенно очевидной на фоне усилий Ларионова побороть ее психоз спокойствием, уверенностью и соблюдением ее границ.

Он терпеливо наблюдал за тем, как Вера попеременно отпивала то коньяк, то чай.

– Ты очень напряжена последние дни, – осторожно сказал он. – Я хотел бы помочь тебе и себе тоже. Чувствую сердцем, что ты тревожишься.

Вера допила и все о чем-то думала.

– Каждый в этом мире совершает вверенный ему путь, – вдруг сказала она тихо. – Я принимаю условия и верю в правильность вашего выбора. Позвольте мне исполнять свой путь.

Ларионов перевел дух. Он видел, что Вера закрыта для любых переговоров.

– Я буду последним, кто воспротивится твоей воле, – сказал он ласково. – Просто позволь себе опереться на меня. Сама будешь решать. Но тебе надо знать, что я рядом. Только это – не более…

Веру терзала совесть. Она знала, что лгала ему, и лгала во всем. Обвиняла Ларионова в вероломстве, авторитарности и неспособности принять ответственность за прошлое; обвиняла его в этом как открыто, так и внутренне. Лгала Ларионову в их деле с Клавдией, в причинах заявления о переводе и в причинах отторжения его; лгала во всем, что на самом деле чувствовала. И совесть ныла сейчас оттого, что вмененные Ларионову пороки ясно увидела в эту минуту в себе. Она была коварнее, двуличнее и беспощаднее, чем он!

Но как такое могло случиться? Как от цветущей, животворящей любви к жизни, к нему, она пришла к этой чудовищной разрушительной энергии, питаемой одержимостью и самообманом? Как ложь подменила собой в сердце силу любви?

Это открытие было столь ужасающим и страшным, что Вера окаменела.

Как теперь повернуть назад? Как поведать ему всю правду о себе, своих чувствах и делах? Как уничтожить в себе эту долго и кропотливо выстраиваемую паутину лжи? Почему простой способ – открыться – кажется таким устрашающим для ее цельности и даже физического существования? Почему простое кажется сложным, а сложное – единственно верным?

Вере стало так страшно за себя. Страшно от невозможности разрешить эту внутреннюю трагедию сейчас же. И еще страшнее становилось от мысли, что она никогда не сможет ее разрешить.

Пока она молчала, Ларионов вертел в руках бокал с коньяком, но не выпивал. Он не понимал и не знал о борьбе Веры, но уловил какую-то роковую силу в этой паузе. Не мог, не имел права и не желал прерывать сейчас это безмолвие.

В нем, видел он, решалось гораздо больше, чем во всех их прежних разговорах. Это было органическое чувство подлинности момента, его праведности и важности. И Ларионов боялся сделать лишнее движение или издать звук, чтобы не прервать таинство откровения души Веры с собой.

Вера ощутила боль. Она с изумлением и безысходностью смотрела на то, как рушился ее мир – все эти кремниевые булыжники крепости рассыпались как пепел. И больно было именно оттого, что в пепел превращалось все! А что же останется на пепелище? Там была лишь пустота. Не было там больше «Я». Там была тьма…

– Григорий Александрович, – вдруг тихо сказала она. – Можно я сейчас уйду?

Ларионов медленно поставил бокал на стол.

– Только если ты пойдешь в барак и поспишь, – ответил он спокойно. – Ты устала.

Вера не могла смотреть на него. Знала, что если сейчас взглянет, не сможет уйти.

– Вы только простите меня за все, – вдруг тихо сказала она дрожащим голосом уже в проеме двери кухни.

Ларионова чуть не рвануло к ней, но он сжал губы и принудил себя сидеть спокойно и молчать. Осознал, что пауза внутри Веры еще не закончилась. Ей нужно было прожить этот конфликт на искрящем нерве, на одном дыхании.

Вера вошла в барак и улеглась на вагонку. Она сжимала в кармане ватника вторую бумажку, которая теперь казалась ей единственной зацепкой, единственным доказательством хоть какой-то подлинности ее существа.

Клавка хотела что-то сказать, но Инесса Павловна жестом показала ей молчать. Словно, как и Ларионов, вдруг почувствовав ту самую паузу внутри Веры, без которой высокая нота состояться не сможет.

Но была еще зацепка… Вера вдруг сжала маленькую брошь с цветочками с глазурью на груди – она никогда ее не снимала. Ведь бросила Ларионова в огонь из-за этой веточки. Почему?! Потому что это была дорогая память о любви? Потому что боялась расстаться с той Верой? Потому что не могла отпустить того Ларионова, которого полюбила? Нет?

Но почему же тогда она бросила его в горнило? Почему сама не ринулась в огонь? Да потому что знала, что он был способен на это. Знала всегда, каков он. Но с мастерством иллюзиониста построила фантомные препятствия.

Невозможность простить была сильнейшим импульсом для создания этих окопов, по которым она пустила Ларионова, и собственных баррикад, за которыми пряталась сама. Нет! Она не делала этого намеренно. Бессознательные манипуляции были силком для нее же – силком, в котором она сейчас корчилась от боли.

И вот теперь снова твердила: «Все бессмысленно и тщетно», – будто из последних сил пытаясь сохранить хоть один